— Что же делать? — спросил Кольцов. — Это тупик?

— Ну, так уж и тупик. Я убежден, что в жизни практически не бывает безвыходных положений, — Менжинский встал, неторопливо прошелся по кабинету. — Мы с Михаилом Васильевичем на днях вспоминали вас. Он предложил следующее. С удостоверением полномочного представителя ВЧК и мандатом Комюжфронта вы выедете в войска. Посетите порты, узловые железнодорожные станции. Там будет завершаться последний акт Гражданской войны. Ваша задача, пользуясь данной вам властью, останавливать самосуды, делать всё, чтобы никто не препятствовал врангелевским войскам покинуть Крым. Пусть уезжают. Остынут страсти и, неровен час, многие захотят вернуться.

— Но телеграмма Троцкого? — спросил Кольцов.

— А что телеграмма? «Необходимо сосредоточить внимание», «Ввести в заблуждение противника»… Обратите внимание, деликатный Лев Давыдович ни на чем не настаивает. Это не приказ. Всего лишь добрые пожелания. Не правда ли?

— Да, конечно, — впервые за всё время улыбнулся Кольцов. В самом деле, поднаторевший в прежние годы на дипломатической работе за границей, Менжинский легко нашел выход. Собственно, это он, Кольцов, смотрел на любую телеграмму, подписанную Троцким, как на приказ. Но, оказывается, и здесь не всё так просто. И если бы выполнялись все приказы Троцкого, российское население уже было бы уполовинено. «Деликатный» Лев Давыдович мыслил категорией целесообразности для Советской республики, и с легкостью мясника посылал под нож тысячи людей.

Разговор, похоже, был исчерпан. Кольцов поднялся.

— Подберите себе несколько человек и — не теряйте время.

— Я хотел бы всё же знать, с чего начинать?

— Вот этого я тоже пока не знаю. Но уверен, поразмыслив, вы найдете верное решение, — сказал Менжинский.

* * *

Кольцов в спешке организовывал свой летучий отряд. Ему дали две тачанки с ездовыми и пулеметчиками, и ещё десять всадников, молодых, горячих, которых выделил ему от щедрот своих командарм Второй конной Филипп Миронов. Это были сотрудники Особого отдела его армии.

Еще в его отряд был зачислен неразлучный с ним Бушкин.

Поразмыслив, Кольцов решил заполучить к себе и Гольдмана. Каждый раз, когда жизнь сводила Кольцова с ним, он всегда оказывался настолько на месте, настолько нужным, что Кольцову казалось: он просто не сможет без него обойтись.

Надежд на то, что Менжинский отпустит Гольдмана, у Кольцова не было никаких. Но он всё же попытался.

На удивление Кольцова, Менжинский не стал скаредничать, хотя и отпустил его очень неохотно.

— Считайте, Павел Андреевич, я ради вас обезглавил Особый отдел. Да-да, именно обезглавил, — со вздохом сказал Менжинский. — Без меня он ещё смог бы существовать, без Гольдмана — не знаю. Транспорт, продукты, бензин, бумага, размещение в городах… Трудно даже перечислить всё, чем занимается у нас Исаак Абрамович.

— Чем же объяснить такую вашу щедрость? — спросил Кольцов.

— Я отпускаю его лишь потому, что дело, которое вам поручено, крайне важное. Вам он очень поможет, хотя бы даже в бытовых вопросах. А Особый отдел фронта ещё недели две здесь просуществует, потом возникнут новые структуры государственной власти, в том числе и местные Особые отделы или как их теперь назовут — и всё! Вместе с ликвидацией штаба Южного фронта исчезнем и мы. Сэ ля ви, как говорят ваши друзья-французы. Такова жизнь. В ней всё должно быть целесообразно. Но наши люди не останутся без работы. Они будут нужны государству и в мирной жизни. И вы — тоже.

— Я часто об этом размышлял, — задумчиво сказал Кольцов. — Каким бы делом мне хотелось заняться?

Менжинский поднял на Кольцова глаза, ждал ответа.

— Под Харьковом мы с Гольдманом и ещё с одним нашим чекистом создали что-то вроде детской коммуны. Эту идею тогда очень поддержал Феликс Эдмундович. Может, пойду туда. Природа, детишки — что ещё можно придумать лучшее для спокойной жизни!

— Слышал я про вашу коммуну, — сказал Менжинский. — Она разрослась. Там уже около полусотни ребятишек. А, может, уже и больше.

— А откуда вы это знаете?

— Ваш друг Гольдман рассказал. Он тут на сутки по делам в Харьков выезжал. С восторгом рассказывал об этой вашей затее. — Менжинский снял пенсне и, протирая его носовым платком, сказал: — Эх, с сотню бы таких коммун, и можно было бы порядочно уменьшить беспризорность.

— Ну, вот! Одну такую коммуну я и возьму на себя. Хорошее, благородное дело.

— Знаете, я и сам видел себя во сне где-то на пасеке. Солнце, цветы, тишина, пчелки жужжат, — мечтательно произнес Менжинский. — Мы с Фрунзе как-то разговаривали о конце войны, каким оно будет, наше будущее. Он ещё в Туркестане мечтал стать агрономом. Но, знаете, всё это несбыточно.

— Почему? — удивленно спросил Кольцов. — Кончится война, и всё! Каждый будет жить так, как об этом мечтал.

— Всё верно. — Согласился Менжинский, но тут же поправился: — Впрочем, не совсем. А если точнее, то совсем не верно. Кончится война, мы создадим единственное в мире государство, которым будут управлять рабочие и крестьяне. Думаете, нам позволят долго жить в мире?

— Нет, конечно. Я это понимаю.

— Россия — слишком лакомый кусок мировой суши. Богатый. Я поработал с капиталистами, знаю. Мы всегда будем под их прицелом. И выживем только в одном случае: если не демобилизуемся. Если весь свой опыт, накопленный в дни войны, не разбазарим, — и, без всякого перехода Менжинский добавил: — Детишками пусть занимается тот, у кого есть опыт в этом деле. А у нас с вами иной опыт. И он ещё понадобится новой России. Извините за столь высокий штиль. Но иногда приходится думать и такими категориями.

На прощание Менжинский вручил Кольцову удостоверение полномочного представителя командующего Южным фронтом с правом единоличного решения всех вопросов, относящихся к эвакуации врангелевских войск и дальнейшей участи военнопленных. В удостоверение был вклеен вкладыш, где Фрунзе просил оказывать Кольцову всемерное содействие и помощь при исполнении возложенных на него обязанностей.

Повстанцы, несмотря на затаившуюся в их душах обиду на большевиков, покинули Юшунь и двинулись в сторону Евпатории. Командование Южного фронта уже не принимало их во внимание и при разработке новых боевых операций не брало в расчет. Их уже словно и не было. Можно было развернуться и уйти к себе в Гуляйполе, никто бы и не заметил.

Но Каретников, стиснув зубы, решил до конца исправно исполнять все пункты Старобельского соглашения. И доказать, что не зря ели большевистский хлеб и имеют право претендовать если не на весь Крым (на это он всё меньше и меньше рассчитывал), то хотя бы на какую-то его часть.

Они не остановились в опустевшей и разграбленной белогвардейцами Воинке, и к вечеру уже были верстах в двадцати от Евпатории. Здесь их и разыскал нарочный с пакетом от Фрунзе. Каретникову предписывалось не препятствовать отступающим к морскому порту белогвардейским воинским подразделениям и избегать стычек с небольшими группами, отставшими от своих частей. Пропускать в порты даже отдельных вражеских солдат, если они не пожелали добровольно сдаться в плен.