— Да, действительно логично, — согласился Карабчевсий, — а как она открыла витрину?

— Очень просто: отжала вверх угол крышки.

— Это действительно можно сделать? — не поверил адвокат.

— Можно. Она это продемонстрировала.

— Чертовка! Ну надо же… — Карабчевский выглядел по — настоящему удивлённым.

Карабчевский замолчал, прошёлся по ковру из угла в угол, задумчиво остановился перед окном. Когда заговорил речь повёл совсем о другом:

— Дело Мироновича напоминает мне маятник. Ему придали некое движение: мощное, размашистое, я бы даже сказал, монументальное. Из Мироновича сделали изверга рода человеческого: похотливый сребролюбец, стареющий ловелас, к тому же отставной полицейский… хех..! отвратительный набор качеств в глазах обывателя. Всё так убедительно сошлось на нём. Но мы этот маятник качнули совсем в другую сторону. Оказалось, что плохими могут быть не только — и не столько! — стареющие ловеласы, сколь циничные, полные эгоизма женские натуры. Они могут прикрываться личиной беззащитности, рассуждениями о бескорыстной любви, да что толку? Никакая любовь не согреет ледяное сердце; ему любовь вовсе неведома. Любовь, толкающая на убийство ребёнка… надо же придумать такое.

— Аd turpia nemo obligatur («невозможно заставить быть безнравственным»), — дополнил Шумилов по — латыни, — Семёнова действительно чудовище. Но несоответствие внешнего облика внутреннему содержанию сбивает с толку. Многие не захотят поверить в то, что именно она убила Сарру Беккер.

— Путилин прав в том отношении, что мы вышли далеко за рамки адвокатских обязанностей. Семёнову надо предъявлять прокуратуре, не будем с этим далее тянуть. — решил Карабчевский, — Сегодня же я начну её готовить к явке с повинной. Вот фурор — то будет!

— Вы уверены, что она согласится принять на себя отведённую Вами роль? — с сомнением поинтересовался Шумилов, — Одно дело просто так рассказывать об убийстве и совсем другое — повторить под запись в протоколе, понимая, что этот протокол отправит в каторгу!

— Я не собираюсь использовать Семёнову втёмную. Она вполне рациональный человек, хотя и пытается изображать из себя этакую уточнённую барыньку; она истеричка, но сие отнюдь не отменяет здравого смысла. Я ей объясню, что явка с повинной — это наилучший выход в том положении, в котором она очутилась. Добровольная явка предоставит её защите большой манёвр на суде; принимая во внимание сострадательность наших присяжных сие окажется очень важным. Если же она вздумает артачиться — что ж! — мы всё равно докажем её виновность, только в этом случае у неё не будет никаких надежд на снисхождение суда. — Карабчевский был как всегда логичен и циничен, — В интересах моего подзащитного чтобы она завтра в полицию явилась… И значит, она явится!

Деловая часть разговора этим была исчерпана. Шумилов пригласил адвоката к столу:

— Николай Платонович, Вы просто обязаны провести полчаса с госпожой Раухвельд. Она мне не простит, если я не приведу Вас к ней. Вы просто обречены попить с нами чаю.

Весь следующий день Шумилов с нетерпением посылал горничную Клавдию за газетами. Ни в утренних, ни в вечерних новостях ни единым словом не упоминалось о каких — то событиях, связанных с делом Мироновича. Алексей удивился, потом встревожился. Правда, его несколько успокоило то обстоятельство, что никто из сыскной полиции не явился его арестовывать; по крайней мере, сие означало, что какой — то компромисс интересов между Путилиным и Карабчевским достигнут. Ничего в прессе не появилось и через день. Это молчание правоохранительных органов о деле, широко известном и весьма скандальном, показалось Шумилову до того странным, что он написал короткую записку Карабчевскому, с просьбой сообщить последние новости.

Мальчик — посыльный вечером 30 сентября принёс Алексею Ивановичу конверт с ответом присяжного поверенного. Текст его оказался весьма лаконичен, но исчерпывающе точным: «Дамочка явилась в три часа пополудни 29 сент. Сакс до сих пор не может опомниться, истово проверяет сказанное ею. Дано распоряжение не допустить утечки сведений в печать. Вопрос в том, надолго ли его хватит?» Ироничный тон вопроса свидетельствовал о хорошем расположении духа автора. Шумилова это успокоило: значит, всё идёт как надо.

К Шумилову каждый день приходил доктор, обрабатывавший порезы и менявший бинты. Если в первую ночь Алексея лихорадило, то в дальнейшем температура уже не повышалась; угроза заражения крови миновала и он уверенно пошёл на поправку. За время вынужденного сидения дома Шумилов перечитал первый том «Истории Рима» Теодора Моммзена. Древний мир и латынь он находил необыкновенно увлекательными и с удовольствием тратил время на литературу, в той или иной степени посвящённую этим предметам. В первых числах октября Алексей начал совершать первые осторожные прогулки, сначала до излюбленного книжного магазина на Бородинской улице, а потом куда подальше — до Невского проспекта и обратно. Госпожа Раухвельд даже подарила ему трость, на которую он мог солидно опираться во время своих моционов.

Раны на ногах покрылись тонкой прозрачной кожей; рассматривая ступни, Шумилов насчитал 17 больших порезов и даже удивился тому, как это он умудрился так повредить ноги, сделав всего два или три шага по битому стеклу. Как — то раз он упомянул об этом при разговоре с Мартой Раухвельд и услышал в ответ странную фразу:

— Что Вы хотите, батенька, именно поэтому ни один фокусник не станет бегать по битому оконному стеклу!

Шумилов не совсем понял сказанное и попросил госпожу Раухвельд объяснить.

— Очень важно как колется стекло: на большие осколки или маленькие. Большие осколки более опасны, они легче режут кожу, нежели маленькие. — наставительно сказала Марта Иоганновна, — Богемское стекло, имеющее высокое содержание свинца, всегда ломается на маленькие кусочки, поэтому его можно смело кусать, грызть зубами и при известной опытности это совсем не опасно. Оконное стекло самое дешёвое, там нет свинца, оно ломается на большие осколки, поэтому ни один фокусник не станет его кусать.

— Очень интересно, — пробормотал Шумилов (а ему это действительно было интересно), — откуда же Вы об этом знаете?

— Эраст, мой покойный муж… эх, поляки — подлецы — кинжалом — бедного — ударили — царствие — ему — небесное… так вот мой Эраст принимал участие в расследовании одной хитрой аферы. Мошенник, изображавший из себя человека не от мира сего, творил чудеса всякие: мысли читал, лежал на двух стульях — затылок на одном, пятки на другом — иглами себя колол, стекло грыз, кислоту пил соляную. Женщины в обморок от него падали, честное слово, золото — бриллианты отдавали своими руками, а потом волосы на себе рвали. Муж мой когда всё это увидел сам впал в смущение: поразительные вещи мошенник творил. Чтобы подловить его, мой Эраст специально к специалистам по стеклу ездил на консультации…

— И что же?

Госпожа Раухвельд засмеялась:

— Они его тоже научили стекло грызть… Но только хрусталь! Сказали оконное стекло ни в коем случае на зуб не пробовать!