Хотя, по-хорошему, стоило купить всем четки, чтобы перебирать их теперь, сидя в зимней Москве, Аммане или брянском лесу, где обитает Николай, предаваясь воспоминаниям и перекатывая на языке: Амман, Джераш, Мадаба, Небо, Бетани, Муджиб, Карак, Петра, Вади Рам, Акаба, Амман — Москва…

Раннее утро. У входа в аэропорт Осло вырезанная из листа стали фигура человека, запускающего бумажного голубя. Мы и полетели — над страной тысяч маленьких островов, лоснящихся языков фьордов и больших луж в углублениях каменных гор. Горы постепенно лысели, становясь похожими на выскобленный пергамент с пятнами рыжего лишайника и зеленых мхов, с купоросными озерцами и кручеными нитями водопадов в морщинах местности. Лететь пришлось с пересадками, в направлении все меньших аэродромов и все более легкомоторной авиации.

Норвегия — страна длинная, поэтому первое серьезное приземление мы совершили где-то в районе ее поясницы. То есть именно поясницы — в считаных километрах от городка Му и Рана проходит Северный полярный круг, та черта, за которой начинаются полярные дни и ночи, подцвеченные в ясную погоду северными сияниями. Жители этого городка решили сделать пересечение полярного круга своей достопримечательностью — на одной из приморских скал установили решетчатый глобус, отлили значки «Arctic Circle» и напечатали в большом количестве грамоты о пересечении туристами этой невидимой земной параллели. Другой изюминкой земли Нурланд было решено сделать две пещеры — обустроенную и электрифицированную Гролингротта и мрачную, уходящую чуть не на три километра в земные недра Сетергротта. Понятно, что гостям из России, как известным в мире любителям экстрима, досталась для обозрения эта вторая. Автобус с местным экскурсоводом поджидал уже в аэропорту. У входа в пещеру нас встретили проводники, и произошло первое переодевание в комбинезоны (их впереди будет еще немало). В видавших виды комбинезонах, резиновых чоботах, шершавых перчатках, в касках с фонариками мы сделались похожи на матерых диггеров. Я-то вообще не люблю пещеры за их сходство с погружением в загробный мир, хотя многим это нравится. Позже я спрашивал нашего фотографа:

— Сережа, а вы-то чего полезли в темноту? Ваш же «конек» — людей снимать на улицах.

— Сам не знаю, — отвечал Максимишин. — Интересно.

Впрочем, полез и я, еще и сумку с камерами взял сдуру. Интересно было, но и тяжело тоже — больше не хочу. Отправься мы туда в собственной верхней одежде, нас потом ни в одну гостиницу не пустили бы.

Впечатляющий зев бывшего морского грота заканчивался узкой, как у кита, глоткой, за которой начинался извилистый пищевод Сетергротты. Кое-где приходилось скользить по сырым камням на заду или, уподобляясь далеким предкам, опускаться на все четыре конечности. А распрямляясь, с любопытством осматриваться в подземных «холлах», носящих громкие названия «Склеп», «Собор» (с подобием кафедры католического проповедника) или «Концертный зал», где проводник предложил всем спеть и, не встретив отклика, сам принялся насвистывать что-то бодрое. Мы уже второй час находились под землей. Эта нижняя часть пещеры была произведением не моря, а грунтовых вод. С потолка капало, ход вел все глубже, а в одном из боковых туннелей отчетливо слышался зловещий рокот подземной речки. Я оглянулся: вереница подрагивающих фонариков растянулась в кромешной тьме. Почему-то я был уверен, что возвращаться тем же путем нам не придется — должен быть какой-то запасный вход-выход из пещеры. Еще немного мытарств — и ударит в глаза дневной свет, мы все окажемся на лесистом склоне горы, на пригреве, скинем каски, вытрем пот и затянемся полной грудью свежим воздухом, до головокружения.

Приятный сюрприз не заставил себя ждать. Проводник предложил всем усесться на рукавицы и погасить фонарики. Мертвую тишину нарушала капель. В совершенной темноте где-то совсем рядом вдруг глухо зазвучала флейта. Напарница проводника опередила нас, чтобы встретить меланхолическим музыкальным сочинением, только подчеркнувшим величественную самодостаточность подземного мира. В паузах слышалось прерывистое дыхание флейтистки. А когда мелодия стихла и зажглись фонарики, на скальном столе обнаружилась «поляна» с угощением: запотевшими банками местного пива, не то чипсами, не то мацой, немецкой сметаной и нурландским деликатесом — вяленым окороком. Якобы в секретной части этой пещеры местные жители хранят вяленое мясо и выдерживают круги норвежского «рокфора» — проводник признался, что сам терпеть не может этот сыр. Страсть его жизни — Сетергротта, и мне показалось, что с этой пещерой у него почти интимные отношения. Передохнув и подкрепившись, возращались мы на белый свет тем же путем чуть не пулей.

Городок Му и Рана оказался на удивление симпатичным, немного игрушечным. Благодаря местному металлургическому заводу все его мостовые и тротуары с подогревом, так что снега на них, говорят, не бывает. Удивившись крышам, крытым дерном с травой, причем не только в музее быта и архитектуры под открытым небом (во всем мире их зовут по-шведски: «скансен»), но и кое-где в городе (саамское ноу-хау: тепло и экологично), я заинтересовался — в каких домах живут здесь люди? Мне объяснили, что в небольших городах и на отшибе чаще всего в деревянных, аккуратно обшитых вагонкой. Такой дом стоит порядка 200–300 тысяч евро в пересчете с норвежских крон. Общественные здания строятся из кирпича, а муниципальное жилье из «конкрита» — бетона то есть (восхитило меня это неожиданно проглянувшее сквозь бетон наше выражение «конкретно»).

И чтобы не возвращаться больше к теме норвежского житья и быта, скажу о некоторых других бросающихся в глаза особенностях. В Северной Норвегии окна в домах не принято занавешивать, даже когда темнеет, чтобы соседи не подумали, что вы что-то от них скрываете. Норвежцы предпочитают не обогревать, как мы, дома, а потеплее одеваться, как англичане. Производители и поставщики люстр могут не беспокоиться — все освещение в домах и гостиницах местное, зонированное. Говорят, когда доходит до интима, занавески все же задергиваются, что должно читаться как «не беспокоить». Все сено на полях и участках скатано в свертки, упаковано в белый полиэтилен и внешним видом напоминает бочкотару. А вдоль дорог торчат красные штыри с флуоресцентными поясками, чтобы в непогоду и снегопад, да еще полярной ночью, не сбиться с трассы. Их устанавливают каждой осенью специальные машины-полуавтоматы. Трассы крутые, в малолюдной местности часто однополосные, с карманами на обочинах для встречного транспорта. Водители комфортабельных автобусов «Вольво», всегда в белых рубашках и при галстуке, управляют ими на большой скорости и виражах почти так же лихо и безошибочно, как в горной Швейцарии. Нередко я не мог отделаться от дежа-вю, есть что-то общее у этих стран. Просто Швейцария южнее, и ледниковый период закончился для нее на несколько тысяч лет раньше, чем для Норвегии. Когда льды уползли в Арктику, обнажились и поднялись спрессованные немыслимой тяжестью скалистые горы. Северная Норвегия изобилует уменьшенными подобиями альпийского пика Маттерхорн — острого, как загнутый коготь, с гранями, о которые, кажется, можно порезаться.

С самолета и с моря ландшафт Норвегии больше всего напоминает пейзаж после великой битвы начала времен. Это ее стена гор и скалы, напоминающие крепости, приняли на себя и отразили последний яростный натиск ледника, не позволив ему прорваться, расползтись и заморозить пол-Европы. Наверное, за это Создатель наградил Норвегию, направив к ее суровым берегам теплый Гольфстрим, отчего среднемесячная температура в середине зимы даже в заполярной Лапландии составляет — смейтесь, сибиряки! — минус два градуса по Цельсию. Что не касается гор, куда саамы отгоняют на зиму оленей и где морозы могут быть лютыми, почти как у нас.