– Да что это я?

Однако тревога не отступила.

«Пожалуй, надо сказать ей, что я позвала Андрея», – подумала игуменья.

Рипсимия прошлась по покою, перебирая пальцами горошины четок.

– Скажешь заранее, а Исидор вдруг да и узрит в моей просьбе греховность и не дозволит Андрею податься в обитель. Скажу ей, обнадежу, а вдруг все попусту. Поймет ли Исидор? Отписала будто понятно. Однако ж все может быть. Состарился, а старость душу студит. Что-то мне душно. Пойду-ка проведаю ее, спрошу, чем застудила взгляд.

Выйдя на волю, закашлялась от утренней сыроватой прохлады и медленно пошла к надвратной башне, расплывчатые очертания которой виднелись в мглистости туманного рассвета. По крутой лестнице поднялась на гульбище и снова закашляла, задохнувшись от сердцебиения. Ариадна уже спешила к ней навстречу, проворно сбежав с башни.

– Пошто здесь, матушка?

– Пришла, потому как пробудилась от дум о тебе.

– Докука я вам, – потупив взор, сказала монахиня.

Игуменья, ласково посмотрев на нее, спросила:

– Видела я седни после всенощной холодок в твоих глазах. Али мне померещилось?

– Вся холодею от мыслей, как он там, – не поднимая взгляда, прошептала Ариадна. – Иной раз даже шаги слышу, будто его шаги.

– А он и впрямь идет к тебе. – Игуменья подняла руку, словно останавливая готовые вырваться из уст монахини вопросы. – Не оговорилась. Идет к тебе. Но больше ни о чем не спрашивай. Пособи на башню подняться. Вместе утро встретим. Только ты ни о чем не спрашивай. Пойдем!

В посаде начали побудку ранние петухи…

В сумерки в беседке, поставленной в роще возле говорливого родника, Рипсимия беседовала с Андреем Рублевым.

После его появления в обители прошло три дня. Встреча Андрея с Ариадной, прошедшая в присутствии игуменьи, была молчалива. Привезенные Андреем иконы на второй день были освящены, и Андрей с помощью монахинь и отца Ираклия установили их в храме на местах, указанных игуменьей.

Рипсимия заметила порошу седины на Андреевых висках. Светлы волосы, но снежок виден. Говорит Рипсимия тихо, чтобы каждое слово приобретало надобный ей смысл. Говорит ласково о неласковом, будто материнской ладонью по голове гладит:

– Не так огонь тело жжет, как душу разлука с другом. Вот чего, Андрей, надобно тебе осознать и вразумить себя на будущее житье с сим сознанием. Ты должен сие постичь, дабы в разумении сестры Ариадны ожил надобный ей покой. Надобно быть уверенной в том, что походка твоего житья не будет давать сбоя, как у заморенного коня. Чтобы тебе стало ясно, что твоя участь – это горестное мирское одиночество, а участь Ариадны – в смирении монашеского обета. Своей властью решила дать вам еще раз ощутить живую взаимную преданность друг друга, дабы могли жить с этой преданностью до конца ваших земных дней. Бог рассудит, права ли я была принять такое решение. Надеюсь, что сумею вымолить за него прощение. Прости, что вынудила тебя сызнова болью ожечь и без того болезную душевную рану.

Игуменья встала и, опираясь на посох, вышла из беседки, остановилась на тропе и, повернувшись к Андрею, сказала:

– Иконы, привезенные тобой, как одарение обители от Исидора, будут приснопамятны. Писаны тобой с верой в праведность их сотворения. Отвезешь обительское благодарение Исидору.

– В Новгород, матушка, больше не вернусь.

– В грамотке Исидора прописано о твоем нежелании жить в Новгороде, – подняв бровь, спокойно сказала она и продолжила: – Но старец все же надеется, что поймешь пользу для себя работы с Феофаном Греком. А ты, стало быть, решил не возвращаться в Новгород. Вот ведь как.

Игуменья, задумавшись, опять прошлась по тропе, а вернувшись, заговорила, вспоминая:

– Творения Феофана у Спаса на Ильине я повидала. Оторопь одолевает от погляда на них, а в разуме оживает холодок страха перед неведомым и непостижимым божественным величием Всевышнего. И все мы человецы должны безропотно верить с единой надеждой на милосердие сего величия.

– Прости, матушка, за дерзновенность, но я не хочу бояться Господа. Хочу зрить в нем защитника для себя от всех житейских напастей. Вся черная Русь не хочет бояться Господа, молит его быть заступником.

От слов Андрея лицо игуменьи посуровело.

– Все высказанное мне было ясно от погляда. В твоих иконах вижу твою истовую веру в то, что все божественное должно быть милосердным для многострадальной Великой Руси. Господь дозволил тебе встать за Русь на Куликовом поле и выйти из того Страшного суда живым, чтобы ты смог поведать о божественном милосердии, кое должно повелевать человечьим существованием. Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли. Эти мысли свои хорони в разуме, более никому не сказывай. Не поймут тебя, а хуже того, углядев во всем сотворенном тобой неугодное Церкви, растопчут. Дабы служить Христовой вере, тебе, Андрей, надобно постичь человечье смирение. – Игуменья замолчала, но, почти сразу прервав молчание, спросила: – Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли?

– Отсюда мыслю податься в Москву. Наведаюсь в монастырь Святой Троицы. Спрошу совета у того, кто первым благословил меня быть иконописцем.

– У отца Сергия Радонежского?

– У него, матушка.

Поздний вечер духовит от аромата ландышей.

По настенному гульбищу шли игуменья Рипсимия, Ариадна и Андрей. Это был последний вечер Андрея в обители.

За прожитую Андреем неделю он часто встречался с Ариадной, и проходили эти встречи в молчании. Мыслей у обоих был избыток, но не было слов, способных выявить всю их глубину. Взгляды говорили все, что они не могли высказать словами. Иногда молчание нарушала Ариадна и снова и снова уверяла Андрея, что после этого свидания будет спокойна за его жизнь.

Лунный шар, поднявшись ввысь, притушил свою раскаленность серебристым блеском, разукрасил ночную природу полосами голубого света и синих теней.

Игуменья, дойдя до скамейки возле башни, остановилась:

– Притомилась! Шагайте без меня. Посижу малость.

Ариадна с Андреем, поклонившись, пошли дальше.

Высокие ели в иных местах так близко стояли к стене, что их ветви нависали над гульбищем. Из леса тянуло прохладой.

– О чем думаешь, Андреюшко?

– Про завтрашнее утро.

– Меня оно не тревожит. Расстаемся с крепкой памятью друг о друге. Судьба разлучила нас, но ты всегда будешь рядом. Любовь наша, чувства наши остались неприкосновенными, они у нас судьбой не отняты, да и бессильна она отнять их. Жить станем памятью, а в ней греховность так же одинакова, как праведность. А греховна ли наша любовь, Андреюшко?

– Век тебя и слова твои не забуду. Христос тому свидетель.