Они могут быть детьми, но рождены ли, взрослеют ли? Хотя казалось, что тем белым майским утром Мадими явилась впервые, Эдвард Келли вспомнил о своей первой ночи ясновидения, проведенной в верхних покоях доктора Ди в марте 1582 года — всего год назад, а ведь кажется, так давно; после торжественной молитвы он впервые преклонил колени перед шаром доктора Ди, шаром цвета кротовой шкурки. Могучие существа с улыбками на устах появились в камне почти в тот же миг, как он заглянул в него, и в животе у одного из них было зеркало, а в зеркале отворилось окно, а в нем сидела обнаженная девочка с кристальным шаром в руке, и глаза ее (казалось ему теперь) были цвета меда — проницательные и добрые, как глаза Мадими.

Однажды, поздним весенним вечером,[217]они практиковались за столом, следуя указаниям ангела; им не хватало лишь одного нового, девственного камня, чтобы поместить его в центр, — тогда в западном окне комнаты, среди пыльных слитков солнечного света, падавших сквозь многостворчатые окна, появилась другая обнаженная девочка, старше первой, и она держала в руках шар, который был (доктор Ди лихорадочно записывал его слова, чтобы ничего не забыть) «сферою ярчайшей, чистейшей и чудеснейшей, величиною с яйцо». Архангел Михаил указал на него своим мечом, являвшим собою луч света, и заговорил, обращаясь к доктору Ди: «Возьми его, но ни один смертный, кроме тебя, да не коснется его». Ребенок положил кристалл в центр стола, заключив в обрамление — серебряные когти, предуготованные, хотя они и не знали этого, специально для него, для камня, из коего и выступила ныне семилетняя девочка в зелено-красном платье, а ноги ее так и остались босы.

Если ангелы взрослеют, переходя из младенчества к возрасту девичества, то рождаются ли они? Если рождены, могут ли умереть? Среди тысяч книг в библиотеке доктора Ди был и томик Порфирия,[218]где указано, что у живущих вблизи земли злых духов есть духовные тела, каковые смертны и нуждаются в пище, подобно телам человеческим.

Нет: она не ребенок, и нет у нее никакого тела; она — не «она», не больше чем «он». Изъян видения и душевная темнота доктора и Келли были причиной того, что им явилась «она»: они жаждали увидеть хоть что-нибудь внятное в игре сил, средоточием коей был камень, среди бестелесных существ, проходящих будто под увеличительным стеклом, — так смертные, глядя на облака, видят в них лица, и взмахи рук мнятся в трепетании древесной листвы. Бессмертные, в доброте своей, лишь так являются несчастным искателям, дабы не испепелить все человеческие чувства, подобно тому как были обожжены уста Исайи,[219]когда их коснулся ангел в подлинном своем обличье.

Еще до Мадими в кристалле появлялись и исчезали и другие образы, проходя сквозь камень, будто сквозь рыночные ворота: Михаил вооруженный и облаченный в сияние Уриэль, и многие другие, о которых доктор и не слыхивал, Галваг и Налваг, Бобогель и Ил. Бобогель — мудр и печален; борода его длинна, и черные перья покачиваются на бархатной шапочке; на ногах его — просторные туфли ученого. Ил — веселый парень, одетый, как Порок в старой пьесе:[220]брюхо не подпоясано, штаны топорщатся на коленах. Келли говорил, что, когда он изредка склонялся перед кристаллом в отсутствие своего господина, Ил являл ему сквернословие, разврат, невидимые проделки воздушных дэмонов и хохот.

Да, он сомневался; он сомневался в Келли, который, должно быть, неплохо знал уловки своих лондонских приятелей, из чьих рук его и вырвал доктор Ди, — браконьеров, мнимых целителей и шарлатанов, владевших искусством чревовещания, а также тысячами других способов заморочить человеку голову. Он не вполне доверял духам, как и сам Келли, — не доверял этим фиглярам, порой неотличимым от лондонской толпы, беззастенчивым хвастунам, смешивавшим важные речи с тарабарщиной и шуточками. Но доктор Ди уже слишком многому научился от них и слишком сильно стремился получить новые знания, чтобы верить, будто они воплощают собой зло. И лишь много позже, когда они унизят его, опустошат, выпотрошат, будто краба, и оставят медленно умирать, — он вспомнит слова маленькой девочки (единственной из них, кого он любил). Он спросил, может ли быть так, что его вводят в заблуждение падшие ангелы, привлеченные к его камню и его нужде. Все ангелы падшие, ответила она.

Все ангелы падшие, произнесла она,[221]не радуясь и не печалясь; ее светлые веселые глаза не омрачились и не затуманились. А он-то думал, что это детская загадка и нет в ней особого смысла.

Люди не всегда понимают, что живут в переломную эпоху, когда Время в задумчивости замирает у перекрестка, не зная, какую дорогу выбрать, но обитатели Британии и Европы конца шестнадцатого века не сомневались, что перемена близка.

В последние годы той эпохи случилась остановка или пауза — затишьем ее не назовешь — после ста лет войны, в которой разрушался христианский мир Европы. Оружие было сложено, однако война не закончилась; чем дольше она таилась, тем ужасней становилась, как дракон, залегший на своем сокровище; стороны стремились найти окончательные решения распрей, люди уже не могли жить, если это значило, что они дают жить другим. Даже те, кто страстно жаждал мира и милосердия, думали не просто о мире, но о Совершенном Мире,[222]не о реформации, но о Всеобщей Реформации Всей Видимой Вселенной.[223]

Около четырех столетий спустя, в двадцатом веке — уже иного мира, — пришло время, которое для тех, кто обитал в нем, было подобно веку шестнадцатому. Время, когда одна война уже закончилась, оставив после себя помимо миллионов смертей чувство глубокого разочарования, память о непростительных ошибках и страстное стремление к окончательным решениям. Все, что ненавидели и на что надеялись приверженцы христианской секты, уже не будет иметь особого значения — по крайней мере, особого вреда не причинит: появятся новые надежды, гораздо худшие и гораздо лучше вооруженные. Тогда, как и сейчас (сейчас — в июне 1583 года, благословенным ясным утром), люди или думать не хотели о новой войне, или не могли думать о чем-либо еще. Тогда, как и сейчас, были люди, ко всему ироничные, люди жизнерадостные, которым ничто человеческое не чуждо и не удивительно; они были уверены, что скромный скептицизм вернее приведет к истине, чем ярая самоуверенность; но вскоре, в годы, что быстро надвигались, все они будут избавлены от свободомыслия и вынуждены принять ту или иную сторону.