Таким образом, их сходство сохранялось также по мере взросления. Кстати, это описание красоты напоминает другие аналогичные описания у Томаса Манна — красоты Тадзио в «Смерти в Венеции» и Иосифа и Рахили в «Иосифе и его братьях». У всех у них те же крылья носа и та же изогнутая верхняя губа, что у Вилигиса и Сибиллы, и они намекают на весьма определенную модель красоты, отлитую в душе Томаса Манна.

Вилигис и Сибилла растут, и в их сходство прокрадывается теперь сексуальный элемент:

…когда Вилигис утром, балуясь после сна, нагой, как языческий бог, с отметинкой под растрепанными локонами, прыгал вокруг стоявшего возле его постели умывального чана, где плавали лепестки роз, то, чем он разнился от своей сестры — его мужской член, — казался непомерно большим и вытянутым в сравнении с его узким, бледно-смуглым телом… Вверху такая ребячески миниатюрная, смышленая головка, а внизу — на тебе, этакая громадина!

Этот «мужской член» юноши и есть все, «чем он разнился от своей сестры», то есть сходство так велико, что этот член — единственное различие, которое не дает им быть совершенно одинаковыми. Сексуальный контакт между ними, который скроет мужественность близнеца в женственности его близняшки, даст им полное сходство, сделает их двумя симметричными половинками одного сиамского гермафродита.

Это, если хотите, другая трактовка выражения «одна плоть»: сходство вызывает их влечение друг к другу, но реализация этого влечения связана с их различием.

Нагота Вилигиса порождает еще одно чувство:

Мамки только благоговейно прищелкивали языком и говорили: «Надежда дам»! Что же до юной принцессы, то она, полураспустившийся бутон, сидела на краешке кровати с таким же открытым (ибо на ночь ей зачесывали волосы вверх) знаком на лбу и, пожалуй, даже мрачно косилась на брата и на его почитательниц. Я знаю, что она думала. Она думала: «Я вам покажу — надежда! Это мой дружок. Даме, которая от него понесет, я выцарапаю глаза…»

В действительности здесь нам впервые становится понятной суть их отношений. Читатель, который, очевидно, старше их, еще раньше понимает, что должно произойти, но рассказчик впервые ясно говорит об этом только здесь. Интересно, что он предпочел выразить это через упоминание о ревности, а не через упоминание о любви. Сибилла уже в детстве — ревнивая женщина, и еще до того, как она и ее брат станут настоящими любовниками, это их сходство и эта ее ревность проявятся снова.

Когда близнецам исполняется пятнадцать лет, придворные дамы начинают домогаться красоты Вилигиса, и, когда Сибилла злится, он говорит ей:

Я гляжу только на тебя, женская моя ипостась на земле. Другие — чужая кровь, не единородная, как ты, родившаяся со мной в один день. […] Но с тех пор как губы мои опушились темными волосками, у многих дам, когда они глядят на меня, влажнеют глаза. А я, напротив, холоден к ним, никого сильнее не хочу видеть, чем тебя.

Слова «я смотрю только на тебя» и сопровождающее их чудесное определение «женская моя ипостась на земле» выражают суть дела самым недвусмысленным образом. Вилигис свидетельствует тут о себе, что его сходство с сестрой составляет основу его влечения к ней, что он любит в ней свое отражение. Этот нарциссизм не должен удивлять читателя. Нарцисистские черты есть и у Тадзио, и в особенности у Иосифа, я уже говорил об этом и не буду здесь повторяться.

«Я гляжу только на тебя, женская моя ипостась на земле», — говорит Вилигис, и в этих словах слышится, что его сходство с сестрой представляет собой пленительную производную от мифологического нарциссизма: любовь к ближнему, похожему на тебя, — это любовь к себе через него. А если подумать еще, то можно заметить, что, в отличие от Нарцисса, которому для любви к себе нужно смотреться в водную гладь, Вилигис не нуждается в таком зеркале. Сестра ему зеркало. Каждый взгляд, брошенный на нее, возвращает ему его отражение. Кстати, это наводит на возможную разгадку ненависти Амнона к Фамари. С момента их близости Фамарь становится ему отражением, но отражением его отвратительной стороны. Отныне и далее любой взгляд, который он бросит на нее, напомнит ему все уродливое в нем, и поэтому он требует от нее скрыться с его глаз.

И еще одно различие: когда Нарцисс протягивает руку и касается предмета своей любви, иными словами — себя самого, отраженного в воде, картина исчезает. Задрожит рябь, поднимется волна, и любимое изображение растает. Это означает, что попытка реализовать любовь уничтожает ее предмет. Но Вилигис может протянуть руку, может коснуться своей женской ипостаси, своего отражения, и оно не стирается и не исчезает. Оно остается, оно теплое и ощутимое, оно возвращает ему взгляд и прикосновение, она тоже желает и любит свое отражение — его, свою ипостась.

Сходство между братом и сестрой, этими ипостасями друг друга на земле, так велико и существенно, что оно сохраняется — как сильное воспоминание — и после смерти Вилигиса. Сибилла изнуряет себя, чтобы искупить свой грех, и рассказчик говорит:

…в расплате за грех не поплатилась своей красотой, которой Бог ее не обидел, и, хотя от бдения у нее часто бывали синие круги под глазами, она, сохраняя на земле черты покойного брата и созревая от года к году становилась красивейшей женщиной.

Если Сибилла сохраняет облик умершего и она красивейшая среди женщин, то не был ли Вилигис красивейшим из мужчин? Одинаковы ли критерии женской и мужской красоты? Похожа ли она на мужчину? Похож ли он на женщину? А может, они вдвоем составляют еще одного томас-манновского гермафродита, еще одного Иосифа, еще одного Тарзио, еще одного то ли юношу-то ли девушку, в котором-которой присутствуют оба вида сексуальности и в чертах лица которого-которой мерцают оба типа красоты? Здесь уместно напомнить, что так же, как томас-манновский Вилигис любил себя в образе Сибиллы, томас-манновский Иаков любил Рахиль, которая виделась ему в образе Иосифа, и так же, как Иосиф стал отражением своей умершей матери, так Сибилла «сохранила на земле черты покойного брата», на которого походила.

Роковое сходство повторилось и в следующем поколении. Плод греха, сын Григорс, которому предстоит быть отправленным в бочонке по воде и вернуться в свою страну, чтобы жениться на своей матери, очень похож на обоих родителей. Вначале мы можем догадываться об этом лишь косвенно — из описания его стройной фигуры, его волос, темных ресниц и изящного удлиненного черепа. Но в силу важности вопроса Томас Манн не полагается на память и понимание читателя и говорит однозначно: «Он был похож на мать, а стало быть, и на дядю».

Как мы увидим, это влекущее и соблазнительное сходство сработает снова, едва лишь Григорс подрастет и вернется в материнское герцогство. Увидев Сибиллу в первый раз и еще не зная, что это его мать, он уже не может оторвать от нее глаз. Томас Манн пишет: «Как чужды были ее облик и нрав его неопытности, но сколь же близки его природе!» Перед нами семнадцатилетний юноша, встречающий красивую женщину тридцати пяти лет (кстати, согласно мидрашу, Иосиф был того же возраста при первой встрече с женой Потифара). Ясно, что она отлична от всех, с кем он сталкивался до сих пор, но она его мать и поэтому «близка его природе».