В тот вечер, уложив мальчиков, Алисон настроилась поболтать.

— Нынче все о тебе только и говорят. Меня то и дело спрашивают: «Вы этому писателю не родня?» Вот такие вопросики. — Она улыбнулась. — Не уверена, что мне это нравится.

Сидя у камина, я просматривал почту.

— Что случилось?

— Ничего. Ты только посмотри: два издателя спрашивают про мой новый роман. Он еще и не закончен, а они уже наперебой хотят его печатать. А вот письмо из «Обсервер». Осведомляются, не соглашусь ли я съездить в Китай.

— Неужто ты не рад? — озадаченно спросила Алисон.

— Рад, конечно.

— Почему же у тебя такой затравленный вид?

У меня снова мелькнула мысль: большинство литераторов более плешивы и низкорослы, чем думает публика. Я вошел в читальный зал («Только для полноправных членов») Лондонской библиотеки; вокруг все что-то усердно писали, некоторые сидя за столами, другие — скрючившись в кожаных креслах. Среди писавших были и женщины, но они выглядели куда более умелыми, аккуратными и меньше бросались в глаза. В зале было тепло, попахивало кожей и старыми переплетами; в тишине слышался лишь шорох переворачиваемых страниц да шипели с присвистом старинные радиаторы.

Повернувшись к залу спиной, Иэн Маспрат работал над стихотворением. Он сидел лицом к окну, такому черному, сплошь покрытому пунктиром дождя, что стекло казалось жидким — будто высокая трепещущая стена воды, в которой расплывается желтый свет фонарей на Сент-Джеймс-скуэр. Пальцами с обгрызенными ногтями Маспрат стискивал голову. Заглянув ему через плечо, я увидел раскрытую записную книжку — зачеркнутые строчки, какие-то бессмысленные каракули и еще: «Отдаленное журчание унитаза похоже на человеческий голос, на вздох, который переходит в звук воды, призывно низвергающейся в трубу, — в нем вечно слышится грусть…» Там и сям были записаны отдельные слова и фразы: «Тюльпаны-горбуны», «хандра» и «ужас, до чего утешительно».

То были стихотворные заготовки, я это сразу понял по расположению строк, не доходивших до правого края страницы.

Видя, как трудится этот плюгавый неряха, я испытал к нему уважение, даже опять какую-то приязнь. Занятый сочинительством, он казался человеком интеллигентным и достойным восхищения. Вот в чем он нашел свое предназначение, его отвага поразила меня. Поза его говорила о сосредоточенности и напряжении, и даже в самой его невзрачности чувствовалась сила. Что-то такое было в его молчании, в том, как он заносил свои находки в лежавшую на коленях записную книжку, отчего он становился похожим на заговорщика. Маспрат увлеченно творил и не замечал меня.

Под локтем у него лежал пухлый том с надписью на корешке: «Мифология. Том 3. Происхождение застольного этикета».

И только когда я загородил ему свет, он поднял на меня глаза с недовольным видом хомяка, разбуженного в своей норке.

— Боже, до чего мне это обрыдло, — сказал он.

— Может, выпьем по чашке чая?

— Есть тут на Дьюк-стрит одно занюханное кафе.

Выходя из читального зала, он зацепился ногой за складку ковра, споткнулся и громко чертыхнулся. Все продолжали писать как ни в чем не бывало, только один господин поглядел на нас поверх газеты.

— Давно ли вы член библиотеки? — спросил Маспрат уже на лестнице, под портретом Т. С. Элиота.

— С тех пор как леди Макс настояла, чтобы я заплатил вступительный взнос.

Маспрат ничего на это не сказал.

— Над чем работаете? — спросил я.

— Да так, жуткое дерьмо про герменевтику.

— А поподробнее можно?

— Собственно, это выступление против Леви-Стросса.

— Того, который выпускает американские джинсы?

— Французский структуралист, — ответил Маспрат. И улыбнулся. — Но это мило. Непременно использую.

В кафе я сказал:

— Хочу расспросить вас про леди Макс.

Маспрат не отвечал. Он уставился в пол, затем высморкался в зажатый в кулаке задубевший мятый платок. Неприязненно глянув на влажный ком в руке, произнес:

— Я омерзителен.

И сунул платок в карман.

Помешивая деревянной палочкой чай в пластиковом стакане, он сказал:

— Я, в общем-то, ее ненавижу. Порой меня так и подмывает врезать ей по роже.

И, обсосав свою деревянную мешалку, добавил:

— Извините. Я же знаю, вы большой ее поклонник.

— Совсем даже не поклонник.

Он отхлебнул чаю, затем повернулся ко мне и уже с большим доверием сказал:

— Вы пишете рассказы. Хотите сюжетец?

И принялся грызть деревянную палочку.

— В самом начале творческого пути вы знакомитесь с одной особой; вы еще слабы, а особа сильна. И чертовски грубо обходится с вами. Идет время. Вы завоевываете кое-какое признание и снова встречаете ту особу. На сей раз она очень любезна. Она и думать забыла про свою прежнюю грубость. И на самом деле полагает, что отчасти содействовала вашему успеху. Однако вам запомнилось только одно — ее грубость.

Его деревянная мешалка превратилась в кучку мокрых щепочек. Тонкими нервными пальцами он взял свой одноразовый стакан.

— Впервые увидев меня, леди Макс без малого подняла меня на смех. Я знал, что совершенно ей не нравлюсь. Да и с чего бы мне ей понравиться? Я же грязнуля. Но когда я получил премию Хоторндена[63], она вдруг вспомнила, как меня зовут, и постаралась меня очаровать.

— Потому вас и подмывает врезать ей по роже?

— Нет. Наверное, я ей завидую. Я бы не прочь иметь столько же денег. И дом где-нибудь в хорошем районе. Я бы тоже охотно всюду ходил и сообщал всем и каждому: «Никогда не ношу трусов». Это у нее, знаете ли, боевой клич.

Допив чай, он стал жевать край стакана.

— Мать у нее была маркиза. Только к маркизу или маркизе положено обращаться «достопочтеннейший, достопочтеннейшая», — сообщил он и скорчил удивленную гримасу. — Как! Неужели вы этого не знаете? Американцы такие вещи обычно знают.

— Ну, вы, Маспрат, и фрукт.

— Терпеть не могу, когда меня зовут по фамилии. Очень уж школу напоминает.

— А если бы вы понравились леди Макс?

Теперь он улыбался, чувствуя некоторое свое преимущество, как если бы я пошел не с той карты. На лице у него играло робкое торжество.

— Если интуиция меня не обманывает, вы сами могли бы поделиться кое-какой информацией.