Фомин стоял перед губернатором в нерешительности. Втайне тяготясь связью со вдовицей — он и сам рад был уехать. Да что-то не отпускало.

Державин нажимал еще и еще. Фомин — поддался.

Тайное возвращение в Петербург было решено и назначено.

Правда, отодрать себя от вдовицына тела было вовсе не так легко, как сперва показалось.

«Смертушка моя рядом с ней ходит, — уразумел вдруг Евстигней. — Ведь это же смерть для сочинителя, накрепко к одному только телу, без любови к душе — быть привязанным. А ежели наоборот: не смертушка, а другая, сытая и спокойная, жизнь рядом ходит? Не питерская, не италианская — жизнь тамбовская? Ходит-бродит, а я, вишь ты, ее и не примечаю...»

Умаявшись за ночь, не получив желанного отдыха и поутру, не собрав всех нотных набросков, не заезжая на квартеру, а прямо из губернаторского дворца, в чем был, с одной только подорожной от Гаврилы Романовича бежал он рассветной порой в Петербург!

— Американцам ли следует устремиться в Россию, русским ли в Америку, — сам толком не знаю. Но чему-то такому соединительному, какому-то громадному, пускай и незримому мосту меж нашими континентами — быть! Так-то, почтеннейший Евстигней Ипатыч. Ты вот год в Тамбове сиднем сидел, от жизни питерской отбился. А здесь, дядя, новые веяния!

Юноша Крылов взрослел. Да и тучнел помаленьку. Однако и при назревающей тучности старался ходить строго, упруго. Говорить — весомо и живописно.

Правда, сейчас, после всего выпитого и съеденного, несколько гостей, сидевших кто за столом, а кто на низком турецком диване — слушали его невнимательно. Один Фомин, все с той же задумчивой миной — но при том и навострив уши! — вслушивался в крыловские слова.

Прожив год с лишком в Тамбове — Евстигней Ипатыч поднабрался опыту. Даже и всегдашняя угрюмость чуть с него пооблетела. К Ивану Крылову пришел он сего дня по настоятельному приглашению последнего.

Шел к одному — застал ватагу. Общество — разношерстное. Хотя все больше свой брат: сочинители из молоденьких, чиновники, делатели книг.

Крылов собирался заводить типографию — для вольного распространения и своих собственных, и иных, полезных для России, мыслей.

Однако покамест, к досаде Фомина, вместо обдуманных и кратких мыслей юноша Крылов нес всякий вздор. А об деле — ни словечка!

Впрочем, Крылов вскоре и сам почувствовал некоторую несообразность: позвал для дела, а распространяется бог знает о чем. Сразу устранить несообразность не удалось, разговоры о том о сем пресечь никак не получалось. Крылов поймал себя на мысли: городя всякий вздор, думой он неотступно цепляется за Фомина. И думает не столько о самом капельмейстере, сколько о том, что в конечном счете получится из их — как ему теперь казалось общей и уже обретающей некие очертанья — затеи.

А затея была неслыханная! Представить просвещенному питерскому обществу комическую оперу под названием «Американцы».

Необычность была и в самом названии, и в том, как трактовался сюжет. Проскальзывала необычность и в первых, уже сделанных Фоминым, музыкальных набросках.

— Трум-туру-рум, — пророкотал тихонько юноша Крылов, — Трум-тум-тум-тум...

Но тут же и примолк: «Да ведь это дерзость! Сию дерзкую мысль: давайте, мол, в России жить вольно, по-американски, а не получается, так айда, кто не трус, в Америку, — скорее всего сочтут непозволительной, бунташной».

А тут еще, вперебив дерзким мыслям, Крылов вспомнил об одном малознакомом человечке, который третьего дня (видно, что-то унюхав!) подговаривал его вместе с двумя-тремя товарищами пуститься тайком в Америку. Превозносил тамошнюю жизнь, выставлял напоказ оплошности русских самодержцев. И нынешнего века, и прошлого. Словом, приваживал.

Уж не шпиён ли, не соглядатай ли какой? Тоже, кстати, из музыкантской братии. Статься, знакомец или даже приятель Фомину...

Крылов еще раз исподтишка и весьма внимательно глянул на сочинителя музыки. Нет. Ничего таимого, говорящего о знакомстве с филерами и прочим сыскным быдлом, в простовато-округлом — слегка чухонском, чуть татарском, но все ж таки и безусловно русском — лице капельмейстера не было.

Иван Андреич враз успокоился, по-детски, пухлым ртом улыбнулся, стал перебирать в уме извороты недавно скроенной и пока еще время от времени меняемой либреттки «Американцев».

Выходило складно!

Быстро повзрослевший Иван Андреич улыбнулся снова. Вспомнил, как третьего дня, тайком от Фомина, вписал в партитуру несколько острых словечек. Фомин сперва не приметил. А приметив, осерчал. Да только потом махнул рукой: долго сердиться на юношу Крылова было невозможно: юноша вызывал расположенье, приязнь.

Припоминая слова из «Американцев», Крылов даже сожмурился от удовольствия. Были в комической опере строки верные, были строки разящие. Правда, полету маловато. Однако ж какие колкости!

...буду я сам веселиться,

Вместе с другими по моде хвалиться,

Что я женою мог подслужиться, (да, так!)

Что я женою мог подслужиться,

В милость к знатным господам.

«Пусть знают: Иван Андреич Крылов никого щадить не намерен!»

Сверх того, судьи иль воры

На происки к деньгам скоры,

Или судом, или обманом

Познакомятся с моим карманом.

Сии строки пришлось выкинуть. Иван Афанасьевич Дмитревский — знатнейший актер петербургский — не одобрил. А без Дмитревского ни в придворный, ни в какой-либо иной театр и не суйся! Актер, актерище, американский бизон, российский буй-тур! Правда, уж больно осторожен: сединки боится попортить, уж и портки потихоньку, видать, промочил...

По случаю уразумения соединившихся в одном человеке различных качеств юноше Крылову захотелось тут же, не сходя с места, произнести вслух на Дмитревского скоропостижные вирши. Но вовремя одумался. Скоропостижность, как не вполне чистый платок, спрятал в карман, вплотную подступил к хмурящемуся Фомину, заговорил о деле.

— Завершил ли ты, благодетель мой, арию Фолета?

— Ее-то в первую очередь завершил. Уложил, как в коробочку, — впервые за весь вечер улыбнулся Фомин. — Труса сего и обманщика удалось очертить на славу! Си — ля — до диез — ре! — сходя на бас, вдруг запел Евстигней Ипатыч. — Здесь кто-то есть, — пропел он ту же кусочек мелодии словами, и даже попытался, как тот Фолет, спрятаться за кресла. Но вдруг поморщившись, заговорил обыкновенными, не оперными словами: — Шумно здесь, едем ко мне.

На улицах крапал дождь. Из канавок тянуло стоялой водой. Иногда, правда, доносило и свежестью Невы, но тут же снова подванивало рыбой, покалывал ноздри дровяной дым. Меж запаха стоялой воды и запаха дровяного тонкими струйками вились запахи кваса. Лучший весенний был лимонный. Еще — грушовый. В квасе булькала радость. Радость та была недолгой, и оттого наилучшей.