– Конечно, через шесть месяцев я буду здоров, как прежде, – так говорит врач.

– Конечно, дорогой; мы тебя вылечим. Мы уедем сразу же, как только сможем.

Она обняла его и поцеловала в щечку.

– Я просто паразитка! – сказала она. – Как же я не заметила, что мой милый нездоров?!

Он машинально потянулся за сигаретой, но тут же отдернул руку:

– Да, забыл… Придется теперь как можно меньше курить. – Неожиданно он оказался на высоте положения: – Нет, детка, нет! Я поеду один. Ты там со скуки с ума сойдешь, а я буду все время думать, что помешал тебе стать балериной.

– Не думай об этом! Главное – вылечить тебя.

Всю следующую неделю они часами обсуждали дело, и каждый говорил все, кроме правды: что он хотел, чтобы она поехала с ним, а она страстно желала остаться в Нью-Йорке. Она осторожно поговорила с Даниловым, своим балетным наставником, и поняла, что любая отсрочка, по его мнению, станет ужасной ошибкой. Глядя, как остальные девушки в балетной школе строят планы на зиму, она была готова умереть, но не ехать – и Билл не мог не заметить косвенных признаков ее страданий. На какое-то время они сошлись на компромиссном варианте: в горы Адирондак можно было летать на самолете на выходные, но затем у него стала постоянно подниматься температура, после чего ему было строго предписано ехать только на Запад.

В один из пасмурных воскресных вечеров Билл все уладил – с присущей ему грубоватой и великодушной справедливостью, за которую она его поначалу и полюбила, из-за которой его несчастье воспринималось как трагедия и из-за которой его всегда можно было терпеть в дни, когда он смотрел на всех свысока, с вершины своего успеха.

– Я должен справиться один, детка. Все мои неприятности от того, что у меня отсутствует самоконтроль – кажется, в нашей семье он весь достался тебе, – так что теперь мне себя и вытаскивать. Ты три года трудилась изо всех сил, и ты заслужила свой шанс, и если сейчас поедешь со мной, ты не простишь мне этого до конца моих дней. – Он усмехнулся. – А я этого не вынесу. И кроме того, для ребенка там тоже нет ничего хорошего.

Постепенно она уступила – ей было стыдно и грустно, но одновременно и радостно. Потому что тот мир, где она трудилась, где она существовала без Билла, значил для нее теперь много больше, чем мир, где они существовали вместе. В одном было много места для радости, а в другом – одни лишь сожаления.

Два дня спустя, когда уже был куплен билет на вечерний пятичасовой поезд, они проводили последние часы вместе, строя радужные планы. Она все еще возражала, и делала это искренне; расслабься он хотя бы на мгновение, и она поехала бы с ним. Но от потрясения с ним что-то случилось, и теперь он стал демонстрировать характер, чего с ним не бывало уже долгие годы. Может быть, если он будет полагаться только на себя, это пойдет ему на пользу?

– Прощай, до весны! – говорили они друг другу.

Затем вместе с Билли-младшим они прибыли на станцию, и Билл сказал:

– Ненавижу эти похоронные прощания! Не ходите дальше. Мне еще надо позвонить, пока поезд не отошел.

За шесть лет они и ночи не провели по отдельности, если не считать того дня, когда Эмми была в больнице; кроме времени, когда они жили в Англии, они оба всегда были верными и нежными по отношению друг к другу, хотя его рискованное бахвальство поначалу тревожило и огорчало ее. Когда он в одиночестве вышел из вокзала на перрон, Эмми была рада, что ему еще нужно позвонить, и она попыталась себе представить, как он сейчас станет это делать.

Она была доброй женщиной; она любила его всем сердцем. 33-я улица, на которую она вышла, на какое-то время показалась ей вымершей, словно кладбище, и квартира, за которую платил он, будет казаться без него опустевшей; но она все равно останется здесь и будет заниматься тем, что принесет ей счастье.

Через несколько кварталов она остановилась и подумала: «Но ведь это же ужасно! Что я делаю! Я ведь его предаю; что за неслыханная низость! Он абсолютно раздавлен, а я его бросаю и иду ужинать с Даниловым и Полем Маковым, который нравится мне лишь тем, что красив и что у него глаза и волосы одного оттенка. А Билл сейчас поедет в поезде один!»

Она вдруг развернула Билли-младшего, будто собираясь бежать обратно, на вокзал. Перед глазами у нее возникла картина: он сидит в купе, один, бледный и усталый, и рядом с ним нет никакой Эмми!

«Я не могу его предать!» – выкрикнула она про себя под действием накативших волн сильного чувства. Но это было лишь чувство – разве он не предавал ее? Разве в Лондоне он не делал все, что ему было угодно?

– Бедный, бедный Билл!

Она остановилась в нерешительности и в одно мгновение, не пытаясь обманывать себя, поняла, что сможет очень быстро обо всем забыть и придумать для себя оправдания. Достаточно было хорошенько задуматься о Лондоне, и ее совесть тут же становилась чиста. Но думать так в тот момент, когда Билл сидел в поезде, совсем один, казалось ужасным. Даже сейчас она еще могла бы развернуться и пойти на вокзал, и сказать ему, что едет с ним, но она мешкала – новая жизнь не отпускала ее, настойчиво звала ее к себе. Там, где она остановилась, тротуар был очень узким; высыпавшая из театра толпа людей заполонила тротуар и увлекла ее вместе с Билли-младшим за собой.

В поезде Билл разговаривал по телефону до последней минуты перед отходом, оттягивая момент, когда придется войти в купе, потому что он был практически уверен, что ее там не будет. Когда поезд тронулся, пришлось идти – и, разумеется, в купе никого не было, лишь чемоданы на багажной стойке и журналы на сиденье.

И тогда он понял, что потерял ее. Он смотрел на ситуацию без всяких иллюзий: этот Поль Маков, месяцы сближения, одиночество – а потом ничто и никогда уже не будет, как прежде. После долгих размышлений обо всем этом, с чтением «Вэрити» и «Зит» в промежутках, всякий раз, когда он мысленно возвращался назад, все для него выглядело так, будто Эмми уже умерла.

«Она была прекрасной женщиной – одной из лучших. У нее был характер». Он отлично понимал, что сам стал причиной всего этого и что в жизни действует некий закон компенсации. Он также понял, что, уехав, он опять стал хорошим, как и она; наконец-то был достигнут баланс.

Отбросив все обстоятельства, отбросив даже свое горе, он чувствовал, как ни странно, спокойствие от того, что находится во власти кого-то или чего-то большего, нежели он сам; ему, слегка уставшему и утратившему уверенность – раньше он ни на мгновение не готов был мириться с этими двумя качествами, – уже не казалось ужасным то, что он едет на Запад, где его, без всяких сомнений, ждет конец. Он был уверен, что Эмми появится ближе к концу, что бы она ни делала и как бы ни был хорош ее ангажемент.

Говорю же, что понятия не имела, во что ввязываюсь, а то разве ж я б поехала? Да пошли они со своей армией – по мне, так это была просто кучка желторотых юнцов! А моя подруга, Нэлли ее звать, и говорит мне: «Нора, Филадельфия просто вымерла, прям как Балтимор, а на что мы летом-то жрать будем?» Она только что получила письмо от одной девчонки, и та ей пишет, как они шикарно устроились в «старой доброй Виргинии». Солдатам много платят, а они думают, что, небось, просидят там все лето – ну, уж на крайний случай, пока «Джонни» с Юга не сдадутся. Жалованье у них регулярно дают, так что девчонка повидней и поаккуратней может просить хоть… Эх, позабыла уже… Да разве после всего, что с нами было, я вообще могу чего-нибудь помнить?