хотя мне в целом нравится молодежь, бедняжка Дафна – та еще штучка; родители излишне суетятся вокруг нее, а она отталкивает нас всех, озадаченная, раздраженная, не очень общительная, бедняжка.

8 сентября, пятница.

Когда здесь была миссис Вулф, она сказала, что на свадьбе Филиппа ее несколько раз спросили о значении выражения «медовый месяц», и вот мистер Стерджен объяснил его нам. Чего только не услышишь на свадьбах! Она сказала: «Я снова странница. Если бы я могла найти попутчика, то купила бы караван. Теперь же, имея десять детей, я вынуждена жить в двух комнатах в Южном Кенсингтоне. Леонард не пьет молоко с пенкой». Никто в его семье не пьет. «Я поняла это по глазам миссис Вулф», – сказала Лотти. Какая тонкая психология! Флора рассказала мне, что в Швеции едят грибы, которые растут там в больших количествах. Они едят все, кроме красных. Флора нашла зеленый и выбросила его. Оказалось, это был один из лучших. Миссис В. сказала, что Швеция – страна больших ножей и вилок. По ее словам, там слишком много думают о еде. Каждое из этих высказываний показалось мне вполне уместным и важным, хотя, признаюсь, я так и не могу понять почему.

Вчера вечером приходили Сэнгеры. Взгляды Чарли на литературу кажутся мне странно лаконичными и сухими. Он рассуждал о языках, латыни и немецком; не понимаю, почему люди, которые не являются писателями, судят о том, в чем они совсем не разбираются. Он очень невысокого мнения о Прусте, но считает, что на французском вообще нельзя написать психологический роман. С французского он перескакивает на латынь, на немецкий, на русский, но и там ничего хорошего.

12 сентября, вторник.

Литтон уехал час назад, а я сижу здесь не в силах ни читать, ни собраться с мыслями – таковы печальные последствия четырехдневного общения с людьми. На днях у нас были Сэнгеры, а вчера вечером – Шанкс, так что языками мы почесали знатно. Резкий ветер унес осколки солнечного света. В воскресенье лил дождь, и вот он начался опять.

Я сказала Литтону, что хочу попытаться записать его выступление о Босуэлле[894].

– Но я никогда не выступаю, – сказал Литтон.

– Говорят, ты был так остроумен, – ответила я.

Литтон, конечно, читал миссис Трейл[895]. Потом мы поговорили о Гиббоне, чей метод борьбы с подступающим варварством просто великолепен. Однажды вечером Литтон дал нам полную картину тюремной системы, основанную на прочтенных им отчетах[896], и сделал это мастерски, проявив скрупулезность и определенные политические способности, которые впечатлили меня. Он был бы замечательным правителем какой-нибудь индийской провинции. Но мы, разумеется, постоянно возвращались к единственной важной теме: к Ральфу и Кэррингтон. Есть две проблемы, которые необходимо уладить: Р. и В.Д. [Валентайн Добри] (которая обосновалась в Лондоне), а еще Р. и его средства к существованию. И то и другое тяготит бедного старого Литтона, который чувствует себя в роли отца, слегка влюбленного, но все же с присущей ему проницательностью видящего все препятствия и недостатки. Ральф тоже возлагает на себя большую ответственность – за «Hogarth Press», я имею в виду, – и отказывается обсуждать свои любовные похождения, а Литтон, каким бы осторожным и предусмотрительным он ни был, понимает, насколько легко свернуть не туда и испортить отношения. И вот мы обсуждали все мыслимые и немыслимые возможности: им стоит купить Саффилд-хаус; нам – переехать на Брунсвик-сквер 38[897]; Ральфу надо поселиться на ферме; им – жить в Булонь-сюр-Мере [город на севере Франции], чтобы Литтон мог позволить себе писать что угодно. Возможно, он был подавлен. И мы почти не говорили о «нашей писанине». Ни одного комплимента. Осмелюсь сказать, что это была более здоровая атмосфера, чем обычно, но не такая приятная.

А вчера вечером приходил Шанкс – курносый бесформенный человечек с желтовато-серым лицом, совершенно лишенный темперамента, как говорит Литтон, и весьма немногословный. Мы разговорились о «фабрике» рецензентов и никак не могли сменить тему. Он сообщил мне, что в «Times» авторам ничего не платят. Джек Сквайр, по его словам, становится чопорным моралистом. «Какая красивая девушка», – скажет кто-нибудь на улице, и Джек тут же краснеет. Оказывается, Шанкс уволился из «London Mercury», потому что Сквайр отказался рецензировать «Улисса» (которого я одолжила Шанксу)[898]. Миссис Шанкс и миссис Хоксфорд, несомненно, приложили к этому руку, но я поняла, что Шанкс не воспринимает Сквайра так серьезно, как мы думали. Но я все равно сомневаюсь, что мы далеко уедем с этим бесхребетным человеком. Он обещал дать мне шелковицы. Никто толком не понял, понравилось ли ему у нас.

26 сентября, вторник.

Произошло очень много событий, и все они не записаны. Это было самое коммуникабельное лето в нашей жизни. Порой мне кажется, что я не спала все эти месяцы в темной комнате, а постоянно бодрствовала при свете. Приходили Клайв и Мэри; она в серых шелковых чулках; не могла перепрыгнуть канаву; была очень приветлива; сказала, что любит долгие прогулки; сидела на полу; хвалила Клайва и почти пригласила меня в Виттеринг. Морган приходил в пятницу, Том [Элиот] – в субботу. Моя беседа с Томом заслуживает записи, но ничего не выйдет, поскольку уже темнеет, да и невозможно толком передать разговоры – на днях мы сошлись на этом в Чарльстоне.

Было много разговоров об «Улиссе». Том сказал: «Он чисто литературный писатель. Что-то вроде Уолтера Патера[899] с примесью Ньюмена[900]». Я заявила, что он зрелый козел, но не ожидала, что Том согласится. Однако он согласился и сказал, что упустил из виду много важного. Книга станет знаковой, ведь она разрушила весь XIX век. Больше Джойсу писать будет не о чем. «Улисс» показал тщету всех английский стилей. Отдельные части произведения показались Тому прекрасными, но «великой идеи» у Джойса не было: она не входила в его планы. Том считает, что Джойс полностью реализовал все свои задумки, но не открыл нового подхода к пониманию человеческой натуры – вообще ничего нового, в отличие от Толстого. Блум [герой романа] ничего не открывает читателю. «В самом деле, – сказал Том, – этот новый метод подачи психологии доказал, как по мне, свою несостоятельность. Случайный взгляд со стороны и то богаче». Я сказала, что «Пенденнис» [роман Теккерея] в этом смысле гораздо лучше. (Под моим окном сейчас цокают лошади; ухает сова; и я поэтому пишу чепуху.)

Потом мы перешли к С. Ситуэллу[901], который просто исследует свою чувствительность – смертный грех, как считает Том; потом к Достоевскому – погибели английской литературы, согласились мы; потом к Сингу[902] – подделке; проза нынче в катастрофическом состоянии, поскольку нет даже близко подходящей