Пронзительные звезды с голого неба. Нацеленные в упор из черной пустоты. Не скрыться… не спастись… только съежиться в комочек, зажмуриться, закрыть голову ладонями…

Кажется, я даже кричала. Никто не пришел.

Слава богу, что никто не пришел…

Постепенно я все-таки взяла себя в руки. Не открыла глаза, нет. Просто устроилась поудобнее в углу остывающей ямы и попыталась представить себя на кушетке в каком-нибудь гебейном блоке… мало ли где приходилось ночевать за мою нелегкую карьеру. Когда-то Слав пытался учить меня технологиям автопрограммирования психики в режим спокойствия. Очень, видимо, действенным, если учесть, что самому Славу для этой цели требуется пол-литра гаугразского чая…

И уже понемногу получалось, выходило, покачивало на волнах… когда вдруг вспомнилась та девушка, передатчица. Тоже пленница. Запертая в герметичном блоке повышенной защиты, и монитор на потолке для нее, возможно, еще страшнее, чем для меня — небесные дыры над головой…

Растерянная. Испуганная. Совсем молоденькая.

Мы с ней так и не договорили.

* * *

— Как тебя зовут?

Молчание.

— Я Юста. Я хочу с тобой поговорить. Ты же для этого сюда и пришла, разве нет?

Ни слова. Черные глаза из-под накидки.

— Не бойся меня.

Вскинулась:

— Я не боюсь.

— Так давай поговорим.

Снова молчание. С ними всегда трудно. И с ними ни в коем случае нельзя спешить.

И внезапно — совсем другим, низким, почти мужским голосом:

— Я все скажу лично Спикеру Глобального парламента.

Я напрягаюсь. Главное — не выказать удивления, мгновенно перестроиться, поддержать контакт. С ним. Который послал ее сюда.

— Спикер — лицо практически недосягаемое, вы должны бы знать об этом. Да и Глобальный парламент все равно не может принимать решений без коллегиального рапорта глав ведомств. Я, Юста Калан, возглавляю Ведомство проблем Гауграза, профильное по нашим с вами вопросам. Я знаю язык… я, может быть, единственная в Глобальном социуме немного разбираюсь, а главное, хочу как следует разобраться в том, что у вас происходит. Поймите, в ваших же интересах начать переговоры именно со мной.

Тонкий девичий голосок:

— Что?

Сорвалось. Но проявлять досаду тоже нельзя.

— Расскажи мне. Пожалуйста. Поверь, я не стала бы спрашивать, если б не могла тебе помочь. Но я могу. Правда.

Презрительно-недоверчиво-ненавидящий взгляд. Все из-за них, из-за тех гебейных идиотов! Кто давал им право допрашивать ее раньше меня?!. И кто знает, как они ее допрашивали…

— Ты тоже можешь помочь. И мне. И своему… хозяину?.. не хозяину, нет? Не важно. Всему Гаугразу. Разве ты этого не хочешь? — Я перевожу дыхание, легонько кусаю губу. — Попробуй снова выйти на связь… пожалуйста.

— Я не могу. Он сам.

Не знаю, верить ли. Вздыхаю:

— Жалко.

Она впервые смотрит на меня в упор. Долго. Глаза в глаза. Сколько ей лет: тринадцать, четырнадцать? Почему они все такие юные, почему?!!

— Почему ты не сбежишь отсюда? Вы же умеете дестр… разрушать любые стены. Ты могла бы уйти. Если все равно не хочешь говорить.

Молчит.

Я снова зашла в тупик. Как всегда. Я никогда не смогу их понять, этих подростков с четырьмя черными косичками и подвесками в ушах, девочек, которые сами, добровольно идут в ловушку, в плен, в тюрьму — и молчат, глухо, безнадежно, по одной лишь прихоти какого-то идиота, согласного говорить исключительно со Спикером Глобального парламента… Да откуда он у себя на Гаугразе вообще прослышал о существовании такой должности?! Кстати, у нас поговаривают, будто Спикер, которого практически никто не видел вживую, — вообще личностная программа, что-то вроде усовершенствованного Модератора… Хохма, конечно, но почему бы и нет? Во всяком случае…

Глухая злоба, надежно запихнутая в самую глубину меня, опять опасно подплескивает к краю. Эти девушки — молоденькие, живые. Я не понимаю. Если я когда-нибудь до него доберусь…

— Я не умею.

Вздрагиваю. Как если бы услышала не чуть слышный полудетский шепот, а как минимум выстрел из доглобального пистолета.

— Ты…

Она плачет. Беззвучно. Что-то в ней переломилось, тоненькое и хрупкое, и теперь она должна выплакаться, выговориться… Это не значит, что она решила, будто мне можно доверять. Просто для нее уже не важно, кто именно ее слушает, и слушает ли вообще:

— Я ничего не умею… Я плела шнурок, а Дюрбека все равно убили… Это потому что я на самом деле не первая дочь. Первая была Калатаб, она умерла в полгодика, а я… Я должна была признаться!.. Но он бы подумал, что я просто боюсь. А я не боюсь. Мы уничтожим глобалов. Все города. Как этот… Лю?.. Я забыла.

— Любецк.

Я подаю голос, и она мгновенно замолкает. Вспоминает, что рядом с ней враг.

Но теперь я должна продолжать:

— В Любецке погибло очень много людей. Не тех глобалов, которые убивают на границе ваших воинов, а мирных жителей. Женщин, детей… таких, как твой самый младший братик. Но самое страшное, что Глобальному социуму уже все равно. Он слишком большой, чтобы помнить о тех погибших детях… Он не хочет вести переговоры с Гаугразом. Нам придется самим. Некому, кроме нас… Если тот, кто тебя сюда послал, все-таки выйдет на связь, скажи ему об этом. Хорошо?

Она не отвечает.

— Договорились?

Девушка вскидывает голову, и подвески в ее ушах резко звякают, словно какой-то доглобальный музыкальный инструмент. Выговаривает глухо и раздельно:

— Вы нас боитесь. А мы вас — нет.

Я не могу точно определить, сама ли она это сказала. На всякий случай спрашиваю — раздраженно, без надежды на ответ:

— Кто — вы? Вы лично? Назовите себя, пожалуйста. Разрешите вашей передатчице сообщить, кого она представляет. Это было бы с вашей стороны… логично.

Она вдруг улыбается. Мечтательно, по-девчоночьи.

И даже немного краснеет.

Я открыла глаза. И тут же зажмурилась от нацеленных прямо в зрачки лазеров солнечных лучей. Села, опустила голову и осторожно приоткрыла веки. На земляном полулежала черная сетка тени от веток наверху. На мне тоже. Может быть, я уже успела загореть вот так, в бесформенную сеточку.

Пошевелилась и чуть не зацепила локтем плетеную корзину, в которой обнаружился керамический кувшинчик и лепешка. Натурпродукты!.. Я усмехнулась. Попробовала: лепешка была жесткая и кисловатая на вкус. В кувшине оказалось, к счастью, не молоко, а просто вода.

Наверное, спустили на веревке. Странно, что я не проснулась.

И что теперь?