Как-то пару раз беспокойная мамаша поймала меня за руку на улице, вопрошая, где это Майя пропадает без меня. От цепкой женщины не отделаешься щадящей ложью. Поэтому, отметя притоны и злачные места, я слегка замялась, мол, всю правду не скажу, а то Майя обидится. Огонек понимания пробежал по ее лицу, она потеплела и велела мне порой наведываться к ней на чай. Она была опрометчиво благодарна.

Вот почти все и кончилось. Мне осталось вспоминать и радоваться, что история завершилась исполнением желаний. Майя нашла себе приятного молодого человека, ее матушка — успокоение, я осталась одна. Огарок выполнил все как задумано, он вынул Майкино сердце. Она забыла все, что до… Ведь память наша — в сердце. Она забыла дом свой, свою мать, меня, свой старый плащ. Теперь «мой студентик» вкусил, как хорошо с тем, кто ничего не знал до него. Как новые стены, где никто еще не жил, как упругая перина, где никто не спал. Главный мучитель наш — прошлое, и оно не властно теперь над Майей, девочкой нелепой с мраморными глазами. Забывший отпускает грехи.

Я больше ничего не знаю про Майю. Только раз столкнулись с ней на вокзале, такой вот казус. Она обернулась, прижимая сверток с сахарными орешками, и удивленно обратилась ко мне за временем. Я ответила, что нет часов, хотя они были, но не на руке, доставать неохота. Она сощурилась: «Правда?» — и проследовала своим путем.

Она поучала меня когда-то не подпускать к себе близко тех, чьих глаз и цвет скоро забуду. Ну да бог с ней.

Такие истории уже неинтересны. И даже в маленьком городе, в котором была всего лишь одна улица, утомительная в своей бесконечности, как путь к мысу Доброй Надежды. Закрученная спиралью, тянулась она к центральному парку с прудом, с тиной и утиным кряканием, конечно, заброшенному. Жили-были двойняшки, Лия и Лина, угловатые, кареглазые, тощие и на мордашки обычные, запоминавшиеся только потому, что ходили вместе, а близнецов примечают. Стриженые волосы у обеих кудрявились, играя на солнце глубокими красно-рыжими искрами. Когда настал им черед повзрослеть, пришли они в бар «Санта-Фэ», ибо неясное брожение одинаковых, как два яичка, душ поманило их в злачное место. Там, в дымной обманчивости длинных взглядов, прилипавших к коже, волосатая рука налила им по коктейлю — и дальше они не знали бы, куда себя девать, если бы их не пригласил волоокий седоватый дядька «из черных» с собачьим именем Курбан. Со спокойными неподвижными глазами, как у Христа с миссионерских картинок. Девочки и не боялись ничуть, потому что поначалу опасность пахнет приятно и стелет мягко.

Сперва Курбан пригласил Лию, что была чуть повыше и лицом поуже, и нашептал ей теплой влажной волной в левое ухо о том, что она ему так понравилась, что сил нет, она — журавлик нежный, и он хочет ее любить и встречаться с ней, и взять ее с собой из этого захолустья в город сияющий, и скрепить их союз навечно нерасторжимыми узами. А потом добавил: «Только я на второй танец сестренку твою приглашу, чтобы ей обидно не было, а ты не ревнуй, не ревнуй, потому что я твой…»

Потом он пригласил Лину, что была пониже и поскуластей, и нашептал ей жаркой, уже обжигающей волной то же самое, что и Лие. И добавил: «Я с сестренкой твоей танцевал, чтоб ей обидно не было, все-таки вы вместе пришли. А ты не ревнуй, не ревнуй, потому что я твой…»

Обе сестры замлели от незнакомого обволакивающего пульса в одинаковых душах, и каждая с сожалением думала о другой: «Бедняжка, вот я встретила свою любовь тотчас, как смутно захотела, а она — нет…» Обе возвращались домой, условившись встретиться с Курбаном, а он, провожая их, держался немного сзади и подмигивал той, что оглядывалась. У них у обеих еще ничего никогда…

С тех пор они обе встречались с Курбаном, но в разное время, и каждая решила про себя ничего не рассказывать сестре, дабы не ранить ее невольной бравадой. Обе поутру распахивали створки окна, где в обманчивой, кажущейся близости — якобы рукой достать — цвела дикая вишня. Лия пела, Лина пританцовывала, глядясь в трюмо и рисуя губы невозможно темным цветом. Лия, наооборот, пренебрегала красками, надевая легкое, прозрачное, струившееся тонкой чувственной грезой. Лина удивлялась: с чего это Лия такая мечтательная? А Лия недоумевала: куда это Лина таинственно изчезает? Но обе не спрашивали, обе были полны своим.

И однажды Лия решила — стыдно быть счастливой, если рядом печалится сестра. И привела в дом знакомца, весельчака балагура — вдруг он понравится Лине. А Лина, в свою очередь, тоже поняла, что негоже купаться в розах, если рядом пропадает душа. И тоже привела в дом знакомца, фантазера и дамского угодника — на случай, если он приглянется Лии. Лия, увидев гостя, возликовала: какой милый у Лины друг! Лина, проболтав с сестриным протеже, нахохотавшись и напившись допьяна, умилилась: какой чудный у сестрицы ухажер! Обе остались довольны.

Легкими пальчиками пробежало по городку время, и внезапно шмякнулась на вековые ступени у пруда скользкой огромной каплей осень. Дети сталкивали в воду растрескавшуюся шелуху состарившегося камня, и раздавались усталые бульки, словно последние и жадные глотки лета. Курбан ворочал темными делами. Однажды за ним пришли… В назначенный час в дверь постучала Лина, но отперла ей недоверчивая соседка, доложившая печальную новость. Лина в оцепенении опустилась на крыльцо, после добежала до «Санта-Фэ», до парка, до вокзальной площади, где всхлипывала валторна и крякал тромбон уличного оркестра, но Курбана нигде не было. Она все равно не верила, опять и опять возвращаясь к его дому. Блекло зажелтели окна. К калитке торжественно подходила Лия, тихо, завороженно, блаженно, лаская колышки ограды послушным шелком, одетая совсем не по погоде… Было так нетрудно понять все, но они долго не находили силы, минута длилась, как резонирующий вкус басовой струны, забравшийся в грудину. Потом обе было заплакали, но это показалось столь нелепым — плакать вдвоем и сразу по двум причинам. Просто путаница какая-то, неразбериха! Лина невольно усмехнулась, сначала зло, а потом снисходительно, медленно, грустно, жалко и, наконец, улыбнулась взаправду, рассмеялась облегченно и нервно, стряхивая отжитое. Вслед ей хохотала Лия, вцепившись ладошками в коленки и поджимая ноги, словно боялась наделать в штаны от смеха. Они побрели домой, утомленные своим открытием, но все же не унылые и не раздавленные, посмеиваясь над тем, как ловко их обвели вокруг пальца.

Курбана — как ножом отрезало. Решили уехать в города большие и настоящие, диковинные и неизведанные. Причем — в разные, чтобы более не допустить такого казуса… Всплакнули на посошок, и прости-прощай. Город провожал их дождем и сонливостью, по станции шлепал пес кудлатой породы, прозванный Марли за обилие свисавших чумазых колтунов.

После у сестер все утряслось. Помыкались там-сям, покочевали, поголодали, но было время и шансы — нашли то, что нужно. Дом, семейство, достаток, любовники, немного шика, горсть серебра. И маленькая романтика — украдкой скучать по родной развалюхе и по единственной улице, завивавшейся спиралью к пустоте городского парка. Ностальгической встречи здесь было не миновать, сестры и не противились. Приехали, вдохнули тесного провинциального воздуха, увиделись… Удивленно оглядели друг друга, ибо каждая ожидала, что у другой все чуть поплоше. Ан нет! Постепенно оттаивали и, взахлеб перебивая одна другую, защебетали. Лия — о себе, Лина — о себе. И вспомнили вдруг, как были неразлучны в юности, и от такого сентиментального прорыва подбородки слегка подрагивали, хотя и стыдно было растекаться в сантиментах. Все-таки теперь они, как ни крути, отрезанные ломтики, чужие…