земли, старой, черной. На ней были ботики на застежечках, теперь их называют „прощай, молодость“. Я думаю, что привезла она их из Берлина. Так одевалась моя бабушка. Было видно, что она сломлена жизнью». Но в другой раз Нина Павловна сказала, что Сабина Николаевна была похожа на Лидию Яковлевну Гинзбург – женщину седую и согбенную, но отличавшуюся необыкновенной ясностью и интеллектуальной силой.

В 1937 году от инфаркта умер Павел Шефтель. В семье его, похоже, не понимали; сохранились семейные предания о его вспыльчивости и странностях, которые воспринимались как душевная болезнь. Его возвращение к Сабине Николаевне через 10 лет после ухода от нее окружающие интерпретировали примерно так же. Сабину Николаевну, однако, связывали с мужем глубокие и, видимо, прочные чувства. О ее отношении к памяти мужа рассказывает одно из детских воспоминаний Нины Павловны. Как-то в гостях у Сабины Николаевны (это было уже после смерти Шефтеля) Нина, любившая порядок, собрала разбросанные на письменном столе открытки. Сабина Николаевна была расстроена и рассержена: после смерти мужа все бумаги на его столе хранились точно в том порядке, в котором он их оставил.

Спустя полгода после его смерти Сабина Николаевна совершает поступок, достойный ее молодости. Она приходит к бывшей жене своего покойного мужа и предлагает ей разделить ответственность за его младших дочерей. «Если с вами что-то случится – я возьму Нину к себе; если со мной – вы возьмете Еву». Женщины сговорились. Готовясь к худшему, они решили познакомить дочерей, и Сабина Николаевна пригласила Нину на Новый год. Елка стояла в той самой пустой комнате, в которой был топчан-кушетка. Рената, старшая дочь Сабины, приехала на Новый год из Москвы. Она была красивая, артистичная, в вечернем платье.

Началась война. Сабина Николаевна могла эвакуироваться из Ростова. Могла, но не захотела. Другая жена ее покойного мужа, русская, успела эвакуироваться и спасти свою дочь. А Шпильрейн приняла сознательное решение остаться вместе с дочерьми в оккупированном городе. Больше того, незадолго до оккупации к ней вновь приехала из Москвы Рената. Так и ждали они нацистов – старая ростовская еврейка с двумя молодыми дочерьми…

Вспоминала ли она в эти месяцы, отведенные ей между двумя геноцидами, коммунистическим и нацистским, открытое ею когда-то бессознательное влечение к смерти? Может быть, само это влечение руководило в эти решающие моменты даже той, которая первой признала его существование? Мы никогда не узнаем, какую роль играла в ее внутренней жизни идея Танатоса. С ее ли помощью понимала она то кровавое и абсурдное, что происходило вокруг нее, – нищую и одинокую ростовскую жизнь; казнь брата как троцкистского агента; сосредоточенную деятельность окружавших ее людей, создававших, как бы на своем советском языке они это ни называли, одну лишь смерть?

Во всяком случае, тот способ понимания жизни, который подсказал ей верный путь в сказочно сложной ткани ее отношений с Юнгом и Фрейдом, более не помогал ей. Столь искусно направлявшая игру своих собственных влечений, столь оригинальная в их философском осмыслении, Шпильрейн оказалась трагически некомпетентна в своем столкновении с историей.

Вероятно, права ее падчерица, Нина Павловна, которая понимает выбор, сделанный этой женщиной, как разумный вывод из того, что она знала о мире, в котором жила. Та информация, которой она обладала, была совершенно отлична от того, что знала о жизни другая жена ее мужа. И от того, что знаем мы.

Прожившая лучшую половину своей жизни среди немцев, она не верила, что они могут быть опасны. Фрейд тоже тянул с выездом до последнего момента, говоря, что от нации, которая дала миру Гёте, не может исходить зло. И это притом, что Фрейд жил так близко от центра нарождающегося безумия; имел множество знаменитых друзей среди тех, кто уже бежал оттуда; написал вместе с американским послом в Париже книгу о президенте США…

А Шпильрейн жила в старой конюшне и, как и все окружавшие ее люди, получала информацию о мире исключительно из советских газет и радио. Она хорошо знала, насколько они лживы в той части, которую она была в состоянии проверить. Она не верила ничему, что исходило от советской власти. Информацию об уничтожении нацистами евреев она могла считать еще одной ложью большевистской пропаганды. Доверие к ней уже один раз обошлось ей дорого. Она, возможно, думала, что приход немцев будет значить возврат к человеческой жизни.

Этим закончилась история ее жизни. Необыкновенная история, в которой высокие явления человеческого духа так грустно и так разнообразно переплелись с его же ошибками.

Глава VI

Психоанализ в стране большевиков

На перевале

Действительно популярным в России психоанализ стал после революции 1917 года. Перечисление множества имеющихся свидетельств можно по сложившейся в старые годы традиции открыть словами Ленина: «Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причуда». Приятель Михаила Булгакова Сергей Ермолинский вспоминал вкусы московской интеллигенции 20-х годов: «В моду входили Фрейд и Шпенглер». По воспоминаниям Надежды Мандельштам, в Харькове 1922 года Фрейд был интересной новинкой; о нем «говорили все, но сведения были уж слишком смутными и бесформенными».

Избирательную популярность психоанализа среди новой политизированной элиты своеобразно констатировал большевик и писатель Александр Воронский, сам принимавший участие в организации Психоаналитического общества в Москве. Особенно легко, писал он, соблазну фрейдизма «поддаются марксиствующие и марксистообразные беспартийные круги интеллигенции». Имевший противоположные политические взгляды философ и эмигрант Федор Степун формулировал свои впечатления от послереволюционной Москвы вот каким удивительным образом: «Во всякое учреждение входили мы, как в психоаналитический институт». Он имел в виду достаточно банальные вещи – необходимость расшифровывать намеки и жесты, чтобы отличить своих от чужих; но тогда это словосочетание – психоаналитический институт – было настолько обычным, что его можно было употреблять как метафору.

Корней Чуковский в июне 1924 года записывает в дневнике: «Читаю Фрейда – без увлечения», – и тут же интерпретирует свои чувства во время бессонницы как «тягу к смерти». Влияние психоанализа не менее поучительно прослеживать у тех, кто относится к нему без видимого интереса, чем у его горячих поклонников.

Вот что писали в 1925 году энтузиасты Лев Выготский и Александр Лурия: «У нас в России фрейдизм пользуется исключительным вниманием не только в научных кругах, но и у широкого читателя. В настоящее время почти все работы Фрейда переведены на русский язык и вышли в свет. На наших глазах в России начинает складываться новое и оригинальное течение в психоанализе, которое пытается осуществить синтез фрейдизма и марксизма при помощи учения об условных рефлексах».

«Мы все