– Это…

– Не обсуждается. Посмеешь отказать мне после сегодняшнего побоища, и я пройду по Лонтилю огненной бурей, создам угольные поля отсюда и до моря. Ты меня знаешь, Анвалорг.

Рогатый Царь вынужден был признать:

– Знаю.

– Хорошо. Вы! – Палец смертного указал на пятёрку подвешенных царей. – Вы совершенно довольны переговорами. Эльфы выплатят большую виру и отдадут все земли. А теперь ступайте прочь.

Они опустились наземь, пришли в сознание и, весело переговариваясь, покинули шатёр.

– Отправлюсь на север, – сказал синебородый, – в стан людей. Очень многие ненавидят вас там и примут только одну виру, – жизнями бессмертных. Мне придётся их переубеждать.

Синебородый замер на миг, обернулся, вспомнив об Эгорхане.

– Пронзающий Шип Лонтиля? – произнёс он задумчиво, тягуче. – Какая беспокойная мятущаяся душа. Хочешь, я перепишу его, Анвалорг? Сделаю спокойнее.

– Нет! – Рогатый Царь сжал кулак и потемнел лицом сильнее прежнего. – Оставь нас, прошу.

– Он не должен сохранить память.

– Я понимаю.

Смертный кивнул, провёл рукой по бороде и просто исчез как не бывало.

Паралич отпустил Эгорхана, воин упал и скрючился на траве от мучительной судороги.

– Отец…

– Да, – вздохнул владыка свободных эльфов запада.

Он убрал с чела деревянный венец, отложил его и спрятал лицо в ладонях. Принц Гильдарион стоял рядом как воплощение скорби и вины.

– Кто это был, отец? – посмел просить он через время.

– Стихия, свирепая, неуправляемая, но разумная.

– Разве люди способны творить чары?

– Когда-то были способны. Однако же их предводитель пожертвовал Даром всего вида, чтобы… – Арнадон убрал руки от лица, бледный, усталый, утративший дух мощи и величия, он просто сидел в кресле и слушал биение своего древнего сердца. – Цеолантис умрёт от горя.

– Нельзя ли воспротивиться?

– Можно, – ответил царь. – Один раз и с ужасными последствиями. Этот человек – последний из некогда многочисленной семьи. Все его родичи были магами великой силы. Колоссальной. Но остался он один, и теперь… теперь, видимо, он чувствует одиночество. Потому и вернулся из неведомых скитаний, вмешался в чужие дела. У меня нет сил противостоять ему. А если попытаюсь, он уничтожит всё, к чему мы шли эти века.

Эгорхан протяжно закричал, становясь на четвереньки; взвыл, выпрямляясь, его лицо уродовала гримаса боли, из покрасневших глаз текли слёзы.

Царь поднялся, поправил плащ и подошёл к брату своей жены.

– Анвалорг, – выдавил Пронзающий Шип, – не наше имя… не наше…

– Прости, Эгорхан. – Арнадон начертал пальцем по воздуху небольшой круг и внутри него появилось сложное плетение. – Ты не запомнишь этих событий.

– Ты не один из нас, – простонал коленопреклонённый эльф, – ты… ты…

– Прости, – сказал Рогатый Царь ещё раз.

Эгорхан Ойнлих закричал.

* * *

День 24 месяца окетеба (X) года 1650 Этой Эпохи, Лонтиль, Лес Шипов, Тёрн.

Эгорхан Ойнлих сел на ложе. Пропитавшиеся потом ткани липли к телу, сон постепенно выветривался и ухватить его подробности не удалось. Опять. Проклятье!

Рядом шевельнулась Мелитиль. Она всегда спала крепко, но волнение мужа чувствовала даже сквозь сон. Все айонны были сильными эмпатами.

– Любимый?

– Прости, – выдохнул эльф.

Её подбородок оказался на его правом плече, руки обвили торс мужа, а нежная грудь прильнула к напряжённой спине.

– Снова этот сон?

– Да… снова.

Уже очень много веков Эгорхана Ойнлиха, Великого Сорокопута, не оставлял один и тот же кошмар. Он вынужден был раз за разом переживать день, когда пресёкся великий путь уленвари. Когда они не смогли подарить своим детям будущее, которого те были достойны. В тот день Рогатый Царь пощадил смертных и прекратил завоевательный поход, хотя мог единолично изничтожить их грязные орды. Причины он так и не открыл, а потом история развивалась так, как развивалась.

Великий Сорокопут считал день Нан-Маргула одним из самых тёмных в истории Лонтиля. Тогда он едва не потерял жену… но потерял потом. Из-за решения своего царя.

Эгорхан отстранился от Мелитиль. Воздух опочивальни холодил влажную кожу при движении, отчего становилось легче. Эльф открыл двери на балкон, опёрся о перила. Внизу расстилался Лес Шипов, спокойный и мирный. Занималось утро нового дня.

Мелитиль приблизилась к мужу, поцеловала его в левую, прозрачную щёку. Она делала так порой, будто каждый раз доказывая, что не боится уродства, которое он сам себе причинил. Холодный осенний ветер приласкал золотые волосы айонны, её гибкий стан и полные груди.

– Мы с тобой впервые увиделись тогда.

– Да. Но для меня тот день запомнился больше другим.

Она вздохнула.

– Этот сон приходит только во время особенных тревог, муж мой.

– С чего бы мне тревожиться? Сегодня мы с тобой отбываем на запад. Войска собраны, Закатная Крепь подготовлена, враг появится через месяц, если сохранит прежнюю скорость. Чего бы мне тревожиться? Я люблю войну…

– Я тоже волнуюсь о них. – Обмануть айонну было почти невозможно. – О наших детях. Они где-то там, далеко, и не проходит часа, чтобы я не думала о происшедшем. Что случилось с моей девочкой? Почему она сбежала? Каким опасностям подвергаются Бельфагрон и Саутамар, чтобы разыскать её? Сердце бы отдала, чтобы узнать… да кто возьмёт?

Капли сока, что заменяли айонне слёзы, упали на перила и те затрещали, исторгая свежие побеги. Эгорхан крепко обнял жену, присоединяясь к её тревогам и горестям, разделяя часть ноши, которую несут бессмертные.

– Наши дети вернутся и всё вновь будет по-старому, как и должно быть. Обещаю тебе.

Это были только слова, но кто бы знал, как сильно они помогали в час боли и страха. Особенно слова кого-то любимого и дорогого.

Обнимая жену, Великий Сорокопут чувствовал, как пульсировало на пальце обсидиановое кольцо.

Ретроспектива.

Улва сидела на бочке с водой и крутила в пальцах кусок свежего хлеба. Свежего. Хлеба. В море.

Всякий корабельщик знал, что в плавании свежего хлеба не бывает, он слишком быстро портится и занимает много места. Для стремительного лодара важна каждая мера веса, от этого зависит жизнь, так что в дорогу берутся сухари. Но нет, когда она сказала Оби, что корабль идёт слишком медленно и припасов может не хватить, он взял у неё из рук сухарь, сломал его пополам и протянул обратно кусок свежего тёплого хлеба, словно только что из печи. В другой руке был такой же кусок. Парень сломал и его, протянул ещё один кусок. Ни один из кусков хлеба не был меньше изначального сухаря.