— Он старый, перепуганный человек, — заметил Бонос. То были его первые слова, произнесенные в этой комнате. — Он не честолюбив. Его просто используют.

— Я знаю, — тихо ответил Валерий. Командир Бдительных Авксилий сказал:

— Они пытаются заставить выйти к ним Тертия Далейна. Ворвались в его дом, но прошел слух, что он уже покинул город.

Тут Валерий все же улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.

— Конечно. Осторожный молодой человек.

— Или трус, трижды возвышенный повелитель, — произнес Авксилий. На лице командира Бдительных читались гнев и презрение.

— Возможно, он просто сохранил вам преданность, — мягко произнес Леонт, бросив взгляд на воина.

«Возможно, но маловероятно», — подумал про себя Бонос. Благочестивый стратиг, как известно, склонен трактовать поступки других людей в их пользу, как будто можно судить о других по собственным добродетелям.

Но самый младший сын убитого Флавия Далейна был предан императору не более, чем первому Валерию. У него должно быть честолюбие, но вряд ли он потянется за чашечкой с игральными костями в самом начале такой крупной игры. Из ближайшего загородного поместья Далейнов он сможет следить за настроением в Городе и вернуться очень быстро.

Бонос, и сам охваченный страхом, не решался поднять глаза и взглянуть на человека, сидящего рядом с ним: на Лисиппа Кализийца, квестора имперского налогового управления, который был причиной всего происходящего.

Главный налоговый чиновник Империи во время всей дискуссии молчал, его внушительное тело перетекало через края резной скамьи, на которой он сидел, грозя раздавить ее. Его лицо покрылось пятнами от напряжения и страха. Темные одежды тоже покрылись пятнами пота. Выразительные зеленые глаза тревожно перебегали от одного говорящего к следующему. Он должен был знать, что его публичная казнь — или даже решение вышвырнуть его в разъяренную толпу за Бронзовые врата — вполне возможный вариант на данный момент, хотя никто еще не высказал этого вслух. Это был бы не первый случай, когда чиновника по сбору налогов приносили в жертву народу.

Валерий Второй не выказывал никаких признаков подобных намерений. Он всегда был лоялен по отношению к этому толстяку, который так эффективно и неподкупно финансировал его строительные замыслы и дорогостоящий подкуп различных варварских племен. Говорили, что Лисипп участвовал в махинациях, которые привели на трон первого Валерия. Правда это или нет, но честолюбивому императору нужен был безжалостный чиновник по сбору налогов не меньше, чем честный. Однажды Валерий сказал об этом Боносу самым прозаичным тоном, а необъятного кализийца, каким бы порокам он ни предавался в частной жизни, никому еще никогда не удавалось подкупить или склонить к предательству или оспорить полученные им результаты.

Плавт Бонос, распевая молитвы рядом с женой и дочерьми два года спустя, все еще помнил ту смесь восхищения и ужаса, которую испытал в тот день. Шум толпы у ворот квартала проникал даже в зал, где они все собрались вокруг трона, среди дорогих безделушек из сандалового дерева, слоновой кости, золота и полудрагоценных камней.

Бонос знал, что он сам, не колеблясь, отдал бы квестора факциям. При том, что налоги росли каждый квартал в последние полтора года, даже невзирая на разрушительные последствия чумы, Лисиппу не следовало арестовывать и пытать двух известных клириков за то, что они спрятали одного аристократа, скрывающегося от уплаты налогов, которого он разыскивал. Одно дело преследовать богатых, хотя Бонос так не считал. И другое дело преследовать клириков, которые служат народу.

Несомненно, любой здравомыслящий чиновник учел бы беспорядки в Городе и то, насколько неустойчивы настроения в нем накануне осенних празднеств. Дайкания всегда была опасным временем для властей. Императоры проявляли осторожность, умиротворяли Город играми и щедрыми подачками. Они знали, сколько их предшественников потеряли зрение, конечности, жизнь в эти тревожные дни в конце осени, когда Сарантий праздновал — или становился опасно неуправляемым.

Два года спустя Бонос повысил свой сильный голос, выпевая: «Да будет Свет для нас, и для наших мертвых, и для нас, когда мы умрем, господи. Святой Джад, позволь нам укрыться подле тебя и не блуждать во тьме».

Снова приближается зима. Месяцы долгой, сырой, ветреной тьмы. В тот день, два года назад, был свет… красное зарево пожара, безудержно пожиравшего Великое святилище. Потеря настолько огромная, что и представить себе невозможно.

— Северная армия может добраться сюда из Тракезии за четырнадцать дней, — тихим голосом заявил в тот день Фастин, сухо и деловито. — Верховный стратиг это подтвердит. У этой черни нет ни вожака, ни ясной цели. Любая марионетка, которую они объявят императором на ипподроме, будет безнадежно слабой. Симеон — император? Это смехотворно. Уезжайте сейчас, и вы вернетесь в Город с триумфом еще до начала зимы.

Валерий, опираясь рукой на спинку трона, посмотрел сначала на старого канцлера Гезия, потом на Леонта. И канцлер, и златовласый стратиг, его давний соратник, колебались.

Бонос понимал, почему. Фастин, возможно, прав, а может, совершает пагубную ошибку: ни один император, спасавшийся бегством от народа, которым правил, ни разу не вернулся, чтобы править снова. Симеон, возможно, — просто перепуганная кукла, но что остановит появление других, когда станет известно, что Валерий покинул Сарантий? Что, если наследник Далейнов соберется с силами или их ему предоставят?

С другой стороны, совершенно очевидно, что император, разорванный на части воющей толпой, опьяненной собственной властью, также никогда уже не будет править. Бонос хотел сказать это, но промолчал. «Интересно, — подумал он, — если чернь зайдет так далеко, поймет ли она, что распорядитель Сената присутствовал здесь по чисто формальным причинам, что у него нет власти, он не представляет опасности и не причинил им никакого вреда? Что даже с финансовой точки зрения он такая же жертва порочного квестора налогового управления Империи, как и любой из них?»

Сомнительно.

Ни один из мужчин не произнес ни слова в тот решающий момент выбора дальнейшей судьбы. В открытое окно они видели пляшущие языки пламени и черный дым — это горело Великое святилище. Они слышали глухой, тяжкий рев толпы у ворот и на ипподроме. Леонт и Авксилий сообщили, что на ипподроме и вокруг него собралось, по крайней мере, восемьдесят тысяч человек, и толпа выплеснулась на форум. Еще столько же народу беспорядочно носится по улицам города, начиная от тройных стен внизу, и так было всю прошлую ночь. Таверны и кабаки громят и грабят, рассказывали они. Еще осталось вино, которое находят и достают из погребов, а затем распивают на бурлящих, дымных улицах.

В тронном зале стоял запах страха.

Плавт Бонос, который два года спустя торжественно распевал в соседнем святилище, тогда понял, что никогда не забудет этого мгновения.

Все мужчины молчали. Заговорила единственная в зале женщина.

— Я предпочла бы умереть, одетая в порфир, в этом дворце, — тихо произнесла императрица Аликсана, — чем от старости в ссылке, в любом месте на земле. — Она стояла у восточного окна, пока мужчины спорили, и смотрела на горящий город за садами и дворцами. Теперь она обернулась и смотрела только на Валерия. — Все дети Джада рождаются, чтобы умереть. Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?