свет.

И сыплются листья сухие на крышу

С дерев, где уже не поют соловьи;

И близкое веянье смерти я слышу,

Что так же рассыплет печали мои.

Я под ивой лежал

Я под ивой лежал средь щекочущих трав

И, подобно бездельнику, хлыстик сломав,

Я хлестал-отгонял надоедливых мух;

Я под ивой лежал одинокий, как дух,

Я болел, но не чувствовал боли-любви —

Лишь любви-красоты лихорадку в крови.

От несносного шума толкучки людской

Я сбежал в эту тишь, в дремоту и покой,

Где во мраке зеленом таится цветок

Вдалеке от коровьих и девичьих ног,

Где лишь тени скользят и мелькает пчела:

Тут себя схороню и истлею дотла.

Слишком долго смотрел я в чарующий взор,

Но молчал и не мог завести разговор;

Мой язык онемел — что сказать я могу?

Так мы с ней разошлись на зеленом лугу.

Обернулся, да поздно — она далека;

Говори же со мною, родная тоска.

Видение

Я к небесам утратил пыл,

От похотей земных устал,

Я сон прекрасный возлюбил —

И Ад против меня восстал.

Ценой утраченных отрад

Стяжал я вдохновенья дар

И, радости бессмертной бард,

Возжег в душе небесный жар.

Любимую я потерял,

В ней было все мое добро;

Но я у солнца луч украл

И превратил его в перо.

Я жизнь и славу пережил,

Преодолел земную глушь

И дух свой вольный приобщил

К бессмертному созвездью душ.

Приглашение в вечность

Пойдешь ли, милая, со мной —

о девушка, пойдешь ли ты

в туман и холод ледяной,

в ущелья мглы и темноты —

туда, где не видать ни зги,

где в никуда ведут шаги

и ни звезды во мгле ночной, —

пойдешь ли, милая, со мной?

Где вал восстанет выше скал,

и в прах осядет горный кряж,

и превратится пик в провал,

и мир исчезнет, как мираж, —

не испугаешься ли тьмы,

где будем мы — уже не мы,

где нет ни рук, ни губ, ни глаз,

где братья не узнают нас?

Пойдешь ли, милая, со мной

в ту смерть, несходную с земной,

где станем вместе ты и я

жить без имен и бытия —

жить вечно — и ничем не быть,

лишь зыбкими тенями плыть

в пустой бездонности небес —

другим теням наперерез?

Готова ли ты жить, скажи,

в таком краю, где нет межи

меж настоящим и былым,

где мертвые равны живым?

Тогда ступай вослед за мной

глухой стезей в туман ночной.

Не бойся пугал тишины —

мы с вечностью обручены.

Я есмь

Я есмь — но что я есмь, не знаю; слово

Забыто, как я сам для всех забыт;

Я есмь самоуправец бестолковый

И самоед — ловец своих обид

В мучительных, туманных снах былого;

И все-таки я есмь, я жив — болит

Душа, но я живу — в забвенье, в горе,

В ничтожестве, часы и годы для

Под вечный шум не молкнущего моря, —

Как на песке руина корабля.

Я всем чужой (кому ж ярмо на шее

Захочется) — чем ближе, тем чужее.

Скорей бы мне уйти из сей пустыни

В тот край, где нет ни плача, ни тревог,

Чтоб с милым Богом пребывать отныне

И спать, как в детстве, — спать, не чуя ног,

На ласковом лугу, как на холстине:

Внизу — трава, вверху лишь купол синий.

«Брат Хопкинс»

Я есмь — конечно, есть и ты!

Г. Державин. «Бог»

I

В 1864 году, когда отмечался трехсотлетний юбилей Шекспира, двадцатилетний Хопкинс начал набрасывать сонет; до нас дошли лишь первые восемь строк:

Шекспир

В жилищах душ людских он приобрел

Свой прочный угол. Бог, что отодвинул

От смерти день Суда, — пока не минул

Урочный час и срок не подошел,

Таит от нас верховный произвол;

Кто из поэтов спасся или сгинул —

Неведомо; тот редкий жребий вынул,

Кто сразу получил свой ореол…

Обратим внимание на смелое сравнение, сходное с «концептами» Джона Донна: мировой порядок, установленный Богом — не судить душу человеческую сразу после ее смерти, — оказывается образцом для суда литературного: окончательное решение откладывается на неопределенное время.

Тут интересны сразу две вещи: во-первых, «метафизичность» мышления Хопкинса, во-вторых, предсказание собственной судьбы. Провидение отодвинуло суд и приговор поэту, вынесло их далеко за скобки его жизни. Разумеется, случай не единичный: так было с Блейком и с Китсом; но, в отличие от них, Хопкинс вообще не публиковал своих стихов; ближайшая параллель — Эмили Дикинсон.

Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) или, как принято было говорить в Обществе Иисуса, «брат Хопкинс» умер от тифозной горячки в Дублине, где он преподавал древние языки в Университетском колледже. Один из собратьев-иезуитов, ухаживавший за ним перед кончиной, большую часть бумаг усопшего сжег, а часть, включая письма поэта Роберта Бриджеса, отправил адресату.

Бриджес и опубликовал первый сборник стихотворений Хопкинса. Правда, он сделал это почти через тридцать лет после смерти своего друга, в 1918 году. Не знаю, был ли тут сознательный расчет, но эта оттяжка сыграла на руку стихам. В начале 1920-х в моду стали входить поэты-метафизики: в этом контексте стихи Хопкинса «прозвучали» (в конце XIX века их бы просто никто