Головешиха напала на торный след – выложила всю подноготную про Филимона Прокопьевича, про Фрола Лалетина, про убитых и пропавших без вести – куча новостей, и все с душком.

– Понятно!..

Демид горестно покачал головой. Папаша отличился! Это на него похоже. Как был единоличником-хитрюгой, таким и остался!..

Головешиха меж тем подковырнула, как бы мимоходом:

– Андрюшку Старостина помнишь? При тебе в леспромхозе бригадиром был.

– Помню. Где он?

– Хи-хи-хи! В лагере теперь. Прошлый год возвернулся из плена из этой самой Германии. Ну, потоптался с месяц на радостях, что кости дотащил домой, потом устроился в леспромхоз начальником участка. Теперь ведь у нас новый леспромхоз – от Украины. Хохлы понаехали за лесом; погорелье свое застраивают. Дали им технику в центре. Районной власти не подчиняются – перед Украиной отчет держат. И сам директор хохол. До чего же толстущий да проворный. Веселый мужик. Анисья моя в этом леспромхозе инженером. Она ведь институт закончила, – сообщила как бы между прочим. – Ну, Андрюшка Старостин чтой-то разругался на участке с хохлами, а те его и взяли в переплет, так из плена, значит. Моментом с копылков слетел. А тут и эмгэбэ присваталось, хи-хи-хи!.. Вот уж счастьице!

Демид поежился, будто внезапно продрог, сидя под зародом. Головешиха примостилась рядом, удобно устроившись на мягкой подушке сена: в спину не дует и снизу греет. Анисья не видит их – мечет воз сена. Головешиха специально отвела Демида с глаз дочери, чтоб та не подслушивала разговор.

– Что ж ты, Дема, про Агнею-то ничего не спросишь? – вдруг переключилась собеседница, а сама так и впилась в Демида. Тот дрогнул, но ничего не спросил. – Такая стала раскрасавица, хоть сейчас на выставку. Хоть и залазила в петлю из-за тебя, но, если ты ее поманишь пальцем, побежит за тобой, истинный Бог, как моя Альфа за зверем. Она ведь и родила дочку от тебя в доме Санюхи Вавилова…

Глаз Демида сверкнул:

– Дочь?!

– Вылитая твоя копия. Полюшкой назвала.

– Моя дочь?!

– Чья еще? Твоя, твоя, миленький. Не ветрова же! – доканывала Головешиха.

Демид поднялся и отошел от Головешихи.

Полюшка! У него есть дочь Полюшка… А он ничего и не узнал бы о ней, если бы не выбрался из кромешного ада.

Kак же он, Демид, встретится с Агнией?

Подошла Головешиха. У ней еще есть новости…

– Степан-то Вавилов до майоров дослужился, – сообщила с некоторым сожалением. – Звезду Героя Советского Союза получил. В Берлине сейчас. Письмо было Агнии насчет Андрюшки. Сын-то при ней. Вот уж привалило бабе счастьице – от двух мужей ребятишки, и оба мужика в живых оказались. Да еще с Золотой Звездой законный муженек, хи-хи-хи!.. А у тебя-то, Дема, какое звание?

– Военнопленный, – угрюмо вывернул Демид.

– И-и, как не повезло-то тебе! Ни орденов, ни медалей, а усы серебряные. И голова побелела, однако? Да ведь еще как посмотрят на твой приход из плена. Сыграют, как с Андрюшкой Старостиным, и вся недолга. Докажи, что ты не сивый. Характер у нашего народа знаешь какой? Если топить – топят с камнем на шее, чтоб не вынырнул. Если почнут хвалить да пригревать – очумеет который от радости и ног под собой не чует. Думает, что на небеси взлетел. Хи-хи-хи! Уморушка, не жизнь. Век так перемывают: то вверх, то вниз.

Демид чувствовал, как у него вспотела спина и начался зуд между лопатками, – давала себя знать экзема, нажитая в концлагере. Ему стало тяжело – будто темень глаз застилала. Сердце заполнилось чувством страшной горечи: помышлял вернуться домой с войны непременно героем при орденах и медалях, чтоб враз выпрямиться и обрести силу, а вышло все вверх тормашками – военнопленный! Но – живой же, живой, живой! Наплевать, в конце концов, на всякие разговоры и страхи; он будет работать, жить, и все увидят, что он не конченый человек, если даже судьба обошлась с ним сурово – не приголубила и добром не одарила. Он не поддался ни на какую провокацию американских офицеров и наседок ЦРУ, не завербовался в школу диверсантов, не стал предателем Родины. И он докажет это. Пусть не спешит Авдотья Елизаровна на его похороны!..

Но он ничего подобного не сказал Головешихе: научился держать язык за зубами.

Анисья проворно и ловко затянула воз бастриком. Не воз, а загляденье. Обчесала вилами со всех сторон, чтоб дорогою не терять сено, и очески приметала к зароду.

– Ловкая ты, Уголек! – похвалил Демид и спохватился: – Извини, пожалуйста, что я тебя так назвал. Сколько лет прошло, а из памяти не выветрилось. Но какая же ты раскрасавица, честное слово! Замужем?

– И, милый! – встряла Головешиха со своим копытом. – Разве для Анисьи Мамонтовны сыщется жених? Кто бы на нее ни взглянул – каждому от ворот поворот. Как принцесса какая.

– Оставь, мама!

– Не ругаю же. Хвастаюсь. Али грех похвастаться?

– Спасибо, Уголек. Не струсила с вилами кинуться на волков.

– Она и на самого черта кинется, – усмехнулась мать.

– На черта легче кинуться – его в природе не существует. А вот на волков!.. Сердце, значит, доброе. Отзывчивое. Такое не у всех бьется.

А сердце Анисьи будто сжалось в комочек, готовое растаять от ласковых слов Демида.

– Я сразу не узнал тебя. Вижу – знакомые глаза. А чьи? Не мог признать. И волосы. Такие редко у кого встретишь. Совсем забыл твои кудряшки.

– Да ты уж не влюбился ли, Демид Филимонович?

Демиду стало неудобно; Анисья смутилась и покраснела. «Бессовестная», – только и подумала дочь о матери.

– И, Господи! Не было печали, так черти накачали! – всполошилась Головешиха. – Головня с мужиками. Из тайги тащутся, медвежатники. Давай – ка, Анисья, заведем воз на другую сторону зарода. Пусть их лешак пронесет мимо.

– А что особенного? – спокойно ответила Анисья. – У тебя же квитанция на сено от правления колхоза?

Охотники шли дорогою гуськом друг за другом. Впереди гнулись двое в упряжке – тащили за собою какую-то кладь на лыжах. Двое последних остановились, говорили о чем-то, к ним еще подошел охотник с ружьем.

– Головня агитирует, чтоб ему лопнуть! – ругалась Головешиха.

Головня! Мамонт Петрович!

– Так он жив-здоров? – спросил Демид.

– Еще в сорок седьмом вернулся с отсидки, – небрежно кинула Головешиха, глаз не спуская с высоченного Головни. – Может, пройдут мимо.

– Я рад. Очень даже!

– Пойди тогда к нему навстречу, порадуйтесь вместе, – присоветовала Головешиха. – Сюда летит, чтоб ему окосеть.

– Мама!

– Молчи, когда не спят сычи. Мне придется отбрехиваться от заупокойного активиста, чтоб ему на лыжах разьехаться.

За Головней шли еще двое. Мамонт Петрович первым подлетел к зароду на коротких охотничьих лыжах, подшитых камусом – шкурками с голеней сохатиных ног.