В частности, она сажала меня под домашний арест...

– Еще раз увижу, как ты этой глупостью занимаешься, – говорила она довольно-таки зло, – вообще на улицу не выпущу!

Помню, я дошел до такого состояния души, что угроза домашнего ареста на меня совершенно не действовала. Живая жизнь за окошком привлекала куда меньше, чем придуманная под моими руками. Некоторые монетки я стал различать по году выпуска. Одни были шестьдесят третьего, другие шестьдесят первого. Некоторые – шестьдесят седьмого, то есть совсем молодые.

Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались, ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или сопротивляться – настолько по-настоящему, что порой чуть не плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.

По-настоящему боролся с этой игрой только один человек – мой бережливый папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.

– Играй на свои! – говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелек с защелкой.

Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на черное гладкое стекло.

Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).

Помню эти минуты. Черный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течет пот и по спине бегают мурашки.

– Вот сейчас доиграю! Только одну игру! – шепчу я сам себе в забытьи.

Но все продолжалось снова и снова...

Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутемном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда. Куда? Я и сам не знаю...

Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало мы невольно приобретаем определенное выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.

Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.

– Ну, что? – говорите вы себе строго. – По делу пришел или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!

Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.

Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.

Монетки стучали. Темное зеркало смотрело на меня в упор.

Потом я еще придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с черного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре – и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ, я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.

Но приятнее всего было стонать и кричать после нанесенного удара.

– О!..

– Я убью вас, сэр!

– Черт побери!

Потом наступил новый исторический этап.

Рыцари и футболисты вдруг стали дико враждовать между собой. Объединившись, футболисты втроем-вчетвером нападали на одного рыцаря. Он отбивался как мог. В черной скользкой тишине футболисты лупили пузатого и даже, случалось, убивали совсем. Рассердившись, я хватал их в горсть и швырял на пол, навсегда лишая права ступать на черное стекло жизни.

Между тем игра превратилась в такую сильную привычку, что отучиться от нее я уже не мог. Изо дня в день повторялось одно и тоже. Рано или поздно наступал такой момент, когда я вновь садился на колени и начинал игру.

– Ну что с ним делать? – спрашивала мама.

– Пусть играет, – скупо говорил отец. – Дуракам закон не писан.

Прошел третий, четвертый, пятый класс.

А я все никак не мог отучиться играть в монетки.

– На что ты тратишь свое время? – уговаривала меня мама. – Тебе же скоро в институт готовиться...

Я пожимал плечами и уходил в свою комнату. Мне и самому было стыдно. Но черное стекло жизни и темное стекло зеркала тянули меня к себе так же властно, как и раньше.

Кончилось все довольно внезапно.

Когда у нас в гостях были тетя Роза, дядя Юра и сестра Лариска, произошел несчастный случай. Пухлая Лариска, постеснявшись зажечь свет в прихожей, приняла черное стекло за твердую поверхность. И села на него, чтобы зашнуровать ботинки. Стекло лопнуло ко всеобщему ужасу.

Мама не могла скрыть отчаяния.

– Боже мой! – повторяла она. – Боже мой!

– Марина, я тебе все сделаю! – басил дядя Юра.

– Да где ты такое найдешь... Оно же черное! – чуть не плакала мама.

Тетя Роза и Лариска подавленно молчали.

И только папа вдруг взглянул в мою сторону.

– Кончился твой хоккей! – сказал он мне тихо, так, чтобы никто не услышал.

* * *

Удивительное дело, но единственным человеком, который нисколько не расстроился от этой потери, был именно я. Я испытал правильное и слегка противное чувство освобождения. Так бывает, когда тебя пронесет или вырвет.

Папа аккуратно вынес расколовшееся на два куска черное стекло жизни на помойку. Трюмо превратилось в «черт-те что», как сказала мама, – под зеркалом виднелся потрескавшийся и пыльный провал. В нем сразу нашлись позапрошлогодние билеты на елку, которую мы искали, по-моему, дня три. И целая куча маленьких монеток.

Я посмотрел в знакомое и незнакомое зеркало, лишившееся своей важной подзеркальной части, и увидел перед собой что-то странное.

Зеркало было гладкое, ровное, без всякой черноты.

Довольно взрослый парень смотрел на меня выжидательно и виновато.

Приблизив нос к самому стеклу, я дыхнул.

И увидел, как кто-то беззвучно и бесповоротно падает в темноту. В ту самую темноту, откуда много лет приходили ко мне странные гости с цифрами на круглой спине.

Однажды родители вошли в мою комнату, взявшись за руки, как маленькие дети. Такого, честно говоря, я давно уже у них не видел.

– Слушай, Лева, – сказал папа весело и как-то немного грубовато, – знаешь что... Нам тут с тобой поговорить надо.

Я посмотрел на маму. Она почему-то ужасно покраснела.

– Ты как насчет брата или сестры? – улыбаясь, сказал папа. – В смысле, хочешь братика или сестренку?