Примерно так рисовалась мне деятельность нашего «газетно-клубного комбината». Глуховский схватил идею на лету и пошел раздобывать бумагу. Тимашевский выслушал меня и задумался.

Он напоминал скелет, на который надели короткую с прожженной полой шинель. Перебинтованная грязной тряпкой рука уже не висела на ремне. Шинель подпоясана веревкой.

— Потерял ремень, — смущенно признался сержант. Я на это не обратил внимания. Отряд был одет как попало, во что придется.

Тимашевский вертел в руках конец веревки и не спешил с ответом.

— Не по душе такое дело?

— Как вам сказать… Меня еще до войны звали в редакцию дивизионной многотиражки. Но я отпросился. В газете, конечно, легче, чем в экипаже. Поэтому и нельзя себе позволить. Тем более на войне… Не знаю, как объяснить… А потом — привык к ребятам…

Мог я, конечно, настоять на своем. Тимашевский был именно тем человеком, который нужен для «комбината». Но не стал этого делать. 228

Довольный Тимашевский улыбнулся, обнажив десны и длинные зубы.

— А Маяковского читать — это я всегда готов…

«Комбинат» начал работать. Теперь фашистской информации мы могли противопоставить свою, советскую.

Почти ежедневно нам попадались немецкие листовки. Иногда — адресованные персонально отряду, иногда обращенные вообще к тем, кто находится в окружении. То несколько случайных занесенных к нам ветром издалека, то белым ковром устилавшие дороги и опушки леса. Однажды мне принесли листовку, на которой улыбалась смазливая женщина с тонкими черными бровями и умопомрачительных размеров бюстом. Женщину, вероятно, следовало считать украинкой, так как на ней была едва не лопающаяся вышитая кофточка. Под фотографией стихи:

На обороте — «Passierschein» — пропуск для добровольной сдачи в плен или явки в любую комендатуру.

Поражало убожество фантазии и доводов. Это было циничное саморазоблачение фашизма. Так гитлеровцы понимали людей. Они писали, что тот, кто в плену, «сыт, пьян и нос в табаке», и были уверены, что после этого если не все, то уж по крайней мере половина красноармейцев поднимет руки.

Фашистская пропаганда делала ставку на человека-животное. Людей, читавших Пушкина, Некрасова, Тютчева, Блока и Маяковского, она хотела пронять виршами о «кровати».

Но были листовки более опасного действия. Изо дня в день немцы писали о своих победах, помещали цифры трофеев и пленных, печатали схемы, карты, фотографии.

Чем опровергнуть каждое такое сообщение, если тебе не известно действительное положение на фронте? А в том, что оккупанты наступали, захватывали территорию, технику, пленных, не приходилось сомневаться. И яд неверия капля за каплей проникал в слабые или тронутые червоточиной души. Не фашистские ли «пропуска» надоумили дезертировать капитана Умненко и тех бойцов, что получали от гитлеровцев бумажки «не задерживать»?

Теперь у нас был радиоприемник, и мы могли активно опровергать фашистскую пропаганду, укреплять веру в победу советского оружия.

Однако гитлеровцы не ограничивались листовками.

Днем в лагере появился старик. Прослышал, дескать, про красных бойцов, зашел навестить.

Мы привыкли к таким визитам. Дед как дед. Мятая борода до глаз. Поношенная кепчонка. Пиджачишко с заплатами на локтях.

Попал он в роту Жердева. Командира не было. Сеник спал. Сквозь сон услышал старческий голос. Что-то странное почудилось ему в словах старика. Насторожился. Дед жалел бойцов.

— На кого вы, касатики, похожи! Краше в гроб кладут. Махорочки и той нет. Коммуния теперь за Урал подалась. Не дойти вам дотуда. У германа сила, а у большевиков — один кукиш. Да и то без масла.

Дед все больше увлекался.

— У нас в деревне мужик дороже золота. Рук нема, да и бабы сохнут. А бабы медовые…

Сеник встал, подошел к старику, взял его за плечо.

— Пошли, дед.

— Куда?

— Увидишь.

— Я — вольный человек, хочу — хожу, хочу — нет…

— Потом договоришь.

Сеник повел деда в штаб.

Не прошло и часу, появился новый старик. Тоже ничем не примечательный, если не считать, что он прихрамывал и опирался на клюку. Из той же деревни, что и его предшественник. Но разговор совсем другой.

С утра в деревне немцы. Офицер через переводчика выспрашивал, где русские солдаты. Кто выдаст — тому деньги, большие деньги! Кто скроет — смерть. Староста сам в лес отправился. Хромого старика общество послало предупредить бойцов.

— Так что посматривайте, товарищи начальники, — наставительно сказал дед.

Привели старика, задержанного Сеником.

— Этот?

— Он самый.

Старосту увели. Из кустов донесся сухой пистолетный выстрел. Хромой старик перекрестился и — сплюнул:

— Смерть ему собачья…

Несколько дней мы отдыхаем в лесу. И каждый день — приключения, проблемы.

Однажды утром я собрал командиров и политработников. После разговора об очередных делах решил проверить партийные билеты и удостоверения личности.

Еще до войны среди коммунистов нашего корпуса был заведен такой порядок: партбилет хранится в специальном целлофановом чехле, который вкладывается в мешочек из дер матина и на шнурке подвешивается на шею. Можно переплывать реку, идти по болоту — партбилет не намокнет.

Командиры один за другим доставали мешочки, показывали партийные билеты и удостоверения. Я подошел к прокурору Смирнову. Тот стоял руки по швам, опустив голову. Я ждал.

Смирнов, не поднимая головы, произнес:

— У меня нет партбилета.

— Где он?

— Потом доложу.

Минувшей ночью Смирнов вместе с продовольственниками ходил в разведку. В деревне напоролись на немцев. Маленький коротконогий Смирнов в своем длинном кожаном пальто замешкался, не сумел удрать. В темноте скрылся в свинарнике и зарыл билет в землю. Гитлеровцы преследовали остальных продовольственников, а Смирнова не заметили. Просидев с час, Смирнов выбрался из своего убежища. Поблизости никого не было. Огородами добрался до леса, а партбилет остался в свинарнике…

— Почему же вы мне утром, когда пришли, не сказали? — удивился я.

— Не успел, вернее — не решился.

Раньше Смирнов был с животиком, и пальто не казалось таким длинным. Теперь он отощал, выглядел нескладным, беспомощным в своем долгополом, перемазанном навозом и землей реглане.

Смирнов — участник гражданской войны, смелый, честный товарищ. Я помнил, как он был старшим на батарее, когда мы прорывались под Дубно. Верил, что рассказанное им — правда. Но, так или иначе, он бросил билет, а партия не прощает такое.