Воспоминания нахлынули на него, но он вернулся к реальности. Немец, больница. Почему судьба так изощренно настигла его? Через семнадцать лет встретиться на парижской улице – разве это случайность? А если бы он не попал под автобус, а догнал этого человека? Он что, задушил бы его прямо на бульваре? Картины из глубины карцера при свете дня вызывали у Шарля тошноту. Узнав своего палача, Шарль тоже испытал тошноту, и прошлое настигло его, как кошмар.

Опустив глаза, Шарль заметил Винсена, он стоял рядом с койкой, заслоняя Даниэля.

– Вы оба тут? – выдохнул он. – Это хорошо… Голос звучал хрипло, но не дрожал.

– Один, девять, три, семь, – проговорил он. – Легко запомнить, это год рождения Бет. Это шифр сейфа в моем кабинете. Вы откроете его все вместе, я так хочу.

Винсен нежно взял руку отца.

– Хорошо, папа. Тысяча девятьсот тридцать седьмой.

Лицо старшего сына было не узнать, и Шарль попытался улыбнуться.

– Подожди, я пока еще здесь. Хочу вам кое-что рассказать. Мари здесь?

– В приемной, вместе с Аленом.

– Что, и Ален приехал?

– Да, вместе со мной. Понимаешь, Готье хотел, чтобы…

– Могу представить, чего он вам наговорил, можешь не повторять. Теперь приведи их. Это вас всех касается.

Винсен не сразу выпустил руку отца, обеспокоенно взглянул на Даниэля и вышел из палаты. По коридору он прошел в маленькую комнату с бесформенными креслами. Навстречу ему рывком поднялась Мари.

– Он очнулся? Можно его увидеть?

За долгие часы ожидания слезы смыли макияж, и она выглядела очень растерянной. Готье строго-настрого запретил утомлять Шарля и толпиться у его постели. Клару и Мадлен он разместил в своем кабинете, двумя этажами выше, и пообещал, что придет за ними, если Шарль их позовет. Состояние дяди все ухудшалось; он мог умереть в любую минуту, но мог и продержаться еще несколько дней. Готье твердо решил оберегать бабушку: она не выдержит, если все это затянется.

– Он зовет вас всех, – сказал Винсен, глядя на Алена.

Тот удивленно посмотрел на него, не понимая, как эта фраза может относиться к нему.

– И меня тоже?

– Он сказал всех.

Они втроем вышли в коридор. У двери палаты стоял Готье, прислонившись к стене и засунув руки в карманы халата. Он вполголоса сказал Винсену:

– Я только что говорил с тестем. Шарль неоперабелен. С печенью ничего не сделаешь. А ведь еще селезенка, почки…

Заключение профессора Мазойе, подтвержденное другими специалистами, не подлежало сомнению. И все-таки Винсен спросил:

– Так, значит, надежды нет?

– Увы, никакой… Все, что мы можем сделать, – это облегчить его страдания.

Было что-то зловещее в прямоте Готье… – Идем с нами, – сказал Винсен, – он хочет нам что-то сказать…

Винсен вошел первым, кузены за ним; Даниэль по-прежнему неподвижно стоял у кровати. Готье машинально проверил капельницу, взглянул на мониторы. Сердце дяди билось неровно.

– Тебе плохо? Хочешь обезболивающего? – участливо спросил Готье.

– Потом… Раз вы все здесь… Начнем…

Шарль замолчал и обвел всех странным взглядом.

– Предупреждаю, то, что я расскажу, никому не понравится. Я бы не хотел говорить вам это с больничной койки, но так вышло.

Он помолчал и резко отчеканил:

– Все эти годы я знал, кто донес на мою жену и дочь.

Он сделал вялый жест в сторону сыновей, но они стояли как каменные.

– Я догадался, когда вернулся из Германии. Нашел дневник вашей матери… Она вела его в Валлонге, но из осторожности забрала с собой в Париж… Вы все продолжали, жить в Валлонге… С этим подлецом Эдуардом…

Ошарашенный Ален сделал резкое движение. Готье отреагировал первым, пытаясь не допустить скандала.

– Шарль, остановись, я тебя не понимаю. Папа никогда…

– Ошибаешься. Твой отец был подлецом! Шарль не бредил: он говорил громко, твердым голосом.

– Что ты хочешь сказать? – пробормотала мертвенно бледная Мари.

– Это Эдуард отправил их в Равенсбрюк.

Наступила тишина, никто не пошевелился, и Ален отступил назад.

– Я больше ни слова слышать не хочу, я ухожу…

– Нет, подожди! Будет жаль, если ты уйдешь!

Ален замер; даже прикованный к постели, беззащитный и умирающий, Шарль сохранил власть над пятерыми молодыми людьми, которых вырастил.

– Ты спрашивал, почему я не люблю тебя? – продолжил он. – Ну, так вот, день объяснений настал. Я готов был ненавидеть вас троих и вашу идиотку мать. Но я вас воспитывал, более того, я терпел завывания Мадлен по поводу этого «бедного Эдуарда»!..

Он перевел дыхание, никто не перебивал его.

– Вы получите объяснение всему этому… Это так грязно, что я не буду об этом говорить… До сегодняшнего дня я молчал и ждал, щадя вашу бабушку, но больше нет времени ждать. Ведь так, Готье?

Не поднимая головы, его племянник пробормотал что-то невнятное. Обезумевшие Винсен и Даниэль в смятении переглянулись, а Ален спросил изменившимся голосом:

– Так это ты толкнул его на самоубийство? Отвечай!

Эти неясные воспоминания-кошмары теперь обретали смысл. Злобный голос Шарля заглушает тихий и жалкий голос Эдуарда в их последней ссоре. Но раз он пустил себе пулю в голову, значит, действительно совершил это преступление.

– Не может быть! – закричала Мари.

Потрясенная, она оперлась о койку, слезы текли по ее щекам.

– Папа не держал зла на твою жену! – начала она. – Он любил ее, Шарль! Я помню. Он приветливо говорил с ней, делал ей комплименты и…

Она замолчала, понимая, какие слова только что произнесла. Она была старшей из пятерых и лучше всех помнила то время. Как Эдуард поглядывал на Юдифь, как улыбался ей. Был с ней куда приветливей, чем со своей женой. По крайней мере, сначала. А потом он снова замкнулся и ни с кем больше не хотел разговаривать. Он часами сидел, запершись в кабинете, и никто не смел беспокоить его, даже Клара. Мари тогда было двенадцать, она беззаботно играла с братьями и кузенами и была равнодушна к взрослым историям. К отцу она никогда не испытывала особой любви. Он был неприятным, тщеславным и очень самодовольным человеком. Но чтобы оказаться таким чудовищем – никогда. И еще труднее было представить, что дядя спокойно смотрел, как брат берет револьвер, и не попытался его остановить.

Казалось, Ален единственный что-то понял из слов Шарля и уверенно проговорил:

– Ты был с ним в тот вечер. Ты говорил с ним.

– Разумеется! Я хотел, чтобы он сам во всем признался!

– А потом ты позволил ему? Ведь он же твой брат!