И в этом доме не было никакого консьержа. Вдобавок в подъезде горела всего одна лампа, и Дорожкину пришлось подниматься почти в темноте, держась рукой за поручень. Дверь открылась через пару секунд после того, как Дорожкин подошел к ней. Глазка в ней не имелось, но Дорожкин в секунду уверился, что человек за дверью его рассматривает. Наконец загремел замок, дверь открылась, и из полутемного коридора выглянул незнакомец. Он посветил Дорожкину в лицо фонарем, провел желтым кружком по его одежде от воротника до кроссовок, затем посветил в лицо себе.

– Шакильский Александр Валериевич, а вы, простите?

Дорожкин представился еще раз и хотел уже было начать о чем-то спрашивать нынешнего жильца квартиры Дубицкаса, но тот кивнул и двинулся внутрь квартиры, бросив через плечо:

– Заходите, чай будем пить. На кухню давайте.

Шакильский был выше Дорожкина почти на полголовы, но не казался слишком уж широким в плечах, обладал округлыми щеками и добрым взглядом под высоким лбом, темной, коротко остриженной шевелюрой и производил впечатление человека, не отказывающего себе в кружечке пивка и сытной трапезе, но при всем при этом двигался настолько мягко и плавно, что младший инспектор мгновенно уверился в его абсолютной опасности. Но когда тот обернулся, то обезоружил Дорожкина искренней улыбкой в секунду.

– Снимайте куртку, садитесь, я ненадолго заглянул домой, надо было пополнить кое-какие запасы, да и полежать в ванной, впрочем, теперь буду наведываться чаще. Зима!

Дорожкин огляделся. Квартира Шакильского, наверное, была точной копией квартиры, в которую он так и не смог дозвониться и в которой должна была обитать Женя Попова. Оба жилища находились на втором этаже, разве только первый этаж в доме Жени занимала шашлычная, да и вид из окон был разным; за окнами квартиры Шакильского высился за скелетами лип институт, а окна квартиры Жени смотрели, вероятно, на пилораму.

– Извините за отсутствие уюта, – пожал плечами Шакильский, проследив за взглядом Дорожкина, который рассматривал пожелтевшие от времени обои, потолок, закопченную газовую плиту, обветшавшую мебель. – Я тут не так давно, года два с небольшим, и все никак не обживусь. Все время в лесу, иногда проще договориться с какой-нибудь селянкой в той же Макарихе, чтобы баньку растопила, чем тащиться в город. Вы ведь тоже недавно в городе?

– Именно так, – кивнул Дорожкин, принимая из рук Шакильского чашку горячего чая. – Два с половиной месяца.

– О! – оживился Шакильский. – Вы варенье берите, вот черничное, вот голубичное, брусничное, малиновое, земляничное. Врать не буду, варил не сам, есть в деревне отличная бабка – баба Лиза, вот она и варила. Я у нее лошадок своих оставляю. Умница, да еще и красавица. Но варит не всем подряд, а кто ей глянется. А наше дело ягоду собрать да сахар купить. Обещаю, такого варенья на Большой земле нет. Да что я все про варенье? Как вам город?

– Улица Остапа Бульбы, дом пятнадцать, – вспомнил, наморщив лоб, Дорожкин. – Елизавета Сергеевна Уланова. Ее варенье?

– Точно, – поднял брови Шакильский, присаживаясь напротив. – Вы знакомы?

– Нет, – глотнул горячего чая Дорожкин. – Хорошо, что без мяты. Этот запах уже, кажется, пропитал все. Мы незнакомы с ней. Один раз виделись. Можно сказать, что издали. Но вы сказали, что она бабка? Я, правда, слышал, что она не молода, но на вид-то уж никак не бабка. Ну чуть за пятьдесят, сказал бы.

– А по мне, так не больше двадцати пяти – двадцати восьми, – усмехнулся Шакильский.

– Но вы назвали ее бабкой? – уточнил Дорожкин.

– Так она бабка и есть, – пожал плечами егерь, не сводя с Дорожкина странно спокойных глаз. – Я даже думаю, что ей не пятьдесят, а как бы не два раза по пятьдесят. Но тут люди хорошо сохраняются. Живые хорошо сохраняются. Да и…

– Да и… – продолжил Дорожкин, но Шакильский ответил ему простодушной улыбкой. – Вы спросили, как мне город, – вспомнил Дорожкин. – Почему?

– Обычный вопрос, дань вежливости, – рассмеялся Шакильский. – А вы во всем ищете второе дно?

– И третье, и четвертое, и пятое, – пробормотал Дорожкин и вдруг, поймав какую-то искру, огонек в глазах Шакильского, буркнул: – Я уж отчаялся найти тут человека, с которым можно хотя бы что-нибудь обсудить!

– Что-нибудь обсудить, – эхом отозвался Шакильский, поднялся и отошел к окну. Потом обернулся, присел на подоконник. – Зачем обсуждать?

– Чтобы разобраться, – не понял вопроса Дорожкин.

– Хорошо. – Шакильский обхватил руками плечи. – Представим такую ситуацию. Допустим, мы встречаемся в Москве. Вы приходите ко мне домой, я спрашиваю вас, как вам Москва или даже как вам Россия, и этот вопрос вас вдруг удивляет. Вы тут же начинаете искать в нем неизвестно какое дно и пытаться что-то обсуждать? Абсурд. Хотя обсуждать есть что. Да хотя бы то же самое воровство сплошь и рядом, чтобы пафоса тут не выкатывать. Но ничего из этого не обсуждается.

– Обсуждается, – не согласился Дорожкин.

– Ага, – кивнул Шакильский, – где-нибудь в Сети, в блогах, в уютных форумчиках и кворумчиках. На кухоньках, как прежде. До уровня констатации фактов. Или, что чаще, домыслов. Где тут попытка разобраться? Только потрындеть, да и то без всякого удивления.

– И с удивлением, – снова глотнул чаю Дорожкин. – Представьте себе, что в страну прибыл иностранец. Вот уж у него было бы много вопросов!

– Да наплевать на наше болото иностранцам, – вдруг скривился Шакильский, но тут же снова расплылся в улыбке. – Им бы лишь не пахло да не булькало, а если уж булькает, так чтобы не брызгало. Или вы здесь в городе кем-то вроде иностранца? И давно ли у нас стали брать в ведомство Марка Содомского иностранцев? Да еще выделять им оружие? Да еще снаряжать его патронами с серебряными пулями?

– Как вы узнали про серебряные пули? – поразился Дорожкин. – Как вы вообще узнали про оружие? Я два месяца без оружия ходил.

– По запаху, – усмехнулся Шакильский. – Я очень хорошо слышу. Звуки, запахи. Серебряные пули же не литые, конструкция пористая, при вхождении в тело разрывается. И снаружи и в порах хлорид серебра. Вы не слышите его запах, а я слышу. И запах оружейной смазки ни с чем не спутаешь. У вас на спине тяжелый пистолет, скорее всего «беретта». С этим легко, все ваши с «береттами» ходят, кольт только у Маргариты. Я же егерь, если идет охота на зверя – без меня или без Дира не обходится.

– Дир не егерь, – не согласился Дорожкин.

– Конечно, – кивнул Шакильский. – Дир проходит по другому ведомству, но по функциям не один ли черт? Порядок в лесу, границы, нечисть и пакость.

– Границы? – не понял Дорожкин.

– Границы, – снова осветился безмятежной улыбкой Шакильский. – Вы на зверя охотились с Диром? Ну это ведь вы тот молодой перец, которого Мигалкин выпотрошил?

– Какой перец? – в сердцах махнул рукой Дорожкин. – Скорее уж кабачок.

– Неважно. – Шакильский вдруг стал серьезным. – А вы не думали, почему зверь пасется вокруг города? Почему он не уйдет на север? Да ходу-то всего километров десять, и вот уже Тверская область, там деревня на деревне. Жируй, когда еще местная власть спохватится? На восток, на запад – всюду деревни. На юге вовсе шагу не ступишь: или дачи, или деревни, или трассы. Что он здесь забыл?