В начале каждой улицы расположен так называемый блокпост. Рядом построена дощатая площадка с обеденными столами. Сюда привозят еду. Женщины все делают сами: готовят, убирают. Раз в день — проверка. В лагере есть санитарная часть, баня. Выдают справки о медицинском обследовании, так как без них выезд на Родину закрыт. Иногда показывают какой-либо патриотический фильм.

Когда наступает темнота, военнопленные итальянцы — их лагерь по соседству — поют или высвистывают серенады. Кто-то, смеясь, заметил: «Прямо пионерский лагерь». О многом рассказал нам дежурный солдат. Отметим, без оружия он.

Мы поинтересовались у него: «Что можно, а чего нельзя?» Солдат гордо ответил: «Победителям все можно!» Но посоветовал: «Прежде чем кавалерам представляться барышням, следует побывать у начальства».

Офицеры СМЕРШа приняли нас радушно. Охотно рассказали о своем учреждении, где находится около пяти тысяч «возвращенок». Предупредили, чтобы в следующий раз без коньяка не приезжали.

Попытались кое-что узнать. Например, почему лагерь не охраняется? Как обстоит дело с кормежкой? Долго ли держат женщин в лагере до их отправки на Родину? Вот что любезно сообщил усатый полковник: «Наш контингент, — сказал он, — должен обрести полную уверенность, что лагерь — уже часть Родины! Куда бежать и зачем? На всех дорогах КПП, во всех деревнях и лесах расположены воинские части. Американцы обратно их не примут».

То ли лукавил кум, то ли врал или же не знал! Скоро все «пионерские лагеря» приобрели иной вид, на советский лад. Пока мы беседовали, наступило время обеда. Женщины шли с котелками.

От неожиданности я чуть вздрогнул: приметил Веру, женщину, которая первая мне сообщила о конце войны. Исхудавшее лицо, тусклые, ничего не выражающие глаза, одета ужасно: поношенное платье, башмаки с помойки, не иначе. После обеда мы встретились. Разговор состоялся невеселый. Вот что я узнал. После того как мы расстались в Судетах, новая власть на следующий день выгнала ее из дома, где она жила, не разрешив, кроме еды, ничего брать с собой. Куда деться?

Чехи особенно не церемонились с судетскими немцами. После войны они их — около двух миллионов — выслали из страны.

«Пошла к «своим» и рассказала все о себе, «очистила душу», а там — будь что будет», — рассказала Вера. Поведала она свою личную историю. В Балаклаве (Крым), где немцы устроили базу подводных лодок, она работала в офицерской столовой судомойкой: это избавило ее мать от голода. Как-то ее приметил немецкий офицер-моряк. Стали встречаться. Скоро он ушел в плавание. Привезли его с лицом обгоревшим, полуживым. Вера помогла выходить подводника. Затем особый госпиталь, где он долечивался. Под видом санитарки раненый офицер забрал ее с собой в Чехословакию. Туда его отправили после выздоровления. Из Атлантики парень не вернулся. Вера стала искать работу. Устроилась горничной у богатого судетского немца, который сбежал с отступающей немецкой армией.

Я внимательно слушал Верин рассказ. Она еле сдерживала слезы. Находясь рядом, я испытывал все время некоторую неловкость. Заставлял себя найти в адрес Веры хотя бы несколько теплых слов утешения. Они не давались. Встреча вся казалась какой-то неестественной. Все же на следующий день я приехал в лагерь проводить Веру. Привез ей телогрейку, чулки и новые башмаки. Прощаясь со мной, она рассказала о судьбе своей подруги-соседки с Украины, которая повесилась. Не смогла, бедняжка, смириться с похороненной мечтой о жизни на Западе.

На проводы очередной партии женщин на Родину по традиции собрался весь лагерь. Зрелище врезалось в память. Описать его трудно. Надо было только видеть. Следовало обладать глубоким чувством сострадания, чтобы понять происходящее. Многие из нас, офицеров, за годы войны, честно говоря, позабыли такое слово. Женщин построили в стройную колонну. С вещичками, с самодельными мешками за плечами, строй двинулся к воротам лагеря. Верно, я не заметил у многих в глазах грусти. Лагерные офицеры подбадривали женщин, пытаясь рассеять в их душах самые маленькие сомнения. «Девочки, все будет хорошо!» — хитро улыбаясь, говорили они. И «девочки» верили им, точнее — старались верить. В воздухе зазвенела знакомая песня: «Широка страна моя родная…»

Впервые в тот день я задумался над подлым коварством власти. Ни я, ни мои товарищи не проронили ни слова. Тогда мы еще многого не знали о том, как встретит Родина-мать своих дочерей, которых победа Советской Армии вырвала из их нацистского ада. Таких, как Вера, «клейменных», как их называли за связь с немцами, было в лагере немного.

По мере приближения к государственной границе глаза «возвращенных» тускнели, теряли свой блеск, а душу заполнял холодный страх… Они ничего не просили, ничего не требовали от власти, которая не сумела их защитить, уберечь от врага… Ни в 41-м, ни в 42-м, ни в 43-м, ни в 44-м. Четыре с половиной года Красная Армия освобождала родную землю от оккупантов…

Как только эшелон добрался до государственной границы, его перегнали на запасной путь. Здесь его окружили солдаты с собаками. Пересчитав прибывших, всех построили. Те, кто их встречал, сорвали сургучные печати с секретных пакетов, доставленных с эшелоном. Тут же прозвучала команда: кому — направо, кому — налево, а кому — оставаться на месте. Одних повели уже под конвоем в приготовленные на других путях товарные вагоны с зарешеченными окнами. Отправили тот эшелон курьерской скоростью к месту назначения. Иных — затолкали в другой товарняк, и идти ему еще долго-долго по родной стране.

И «клейменным» и «неклейменным» не догадаться было тогда, что большинство из них отправляют в только что созданные в системе ГУЛАГа сельскохозяйственные лагеря, которые должны были, как задумало начальство, стать солидной продовольственной базой всей лагерной системы в стране.

Лет через тридцать после войны сосед по дому, где я жил в Москве, полковник в отставке, рассказал мне о тех лагерях. В послевоенные годы он руководил сельскохозяйственным отделом ГУЛАГа. В прошлом агроном, выпускник сельскохозяйственной академии им. К.Тимирязева.

Лагеря, а их насчитывалось больше ста, ежегодно обеспечивали до сорока процентов «продовольствия» для ГУЛАГа. Главная хитрость задуманной идеи заключалась в следующем. Лагеря передавали все возделанное руками заключенных местным органам власти. Правительство же восполняло ГУЛАГу все отданное, вплоть до последней свеколки или морковки. Конечно, в этих лагерях женщинам жилось легче, чем на лесоповалах, и все же они оставались «зэками», а «лепили» им по десятке, не меньше. За какие такие проступки им досталась столь тяжкая доля? За измену Родине, службу в немецкой армии или подчинение расе господ? Попробуй откажись. За то, что они спали, далеко не все, с немецкими офицерами или солдатами, после чего их называли презрительно «подстилками»? Может быть, за то, что они, рискуя жизнью, помогали пленным красноармейцам или иностранным солдатам? Впрочем, давайте спросим себя — разве мы, советские офицеры, политработники, солдаты, коммунисты и беспартийные, не спали с немками, польками, румынками? Разве Советская Армия, вступив на немецкую землю и освобождая от нацизма оккупированные европейские страны, не насиловала женщин, не грабила своих и чужих, не мародерствовала? Еще как!