По возвращении домой я сделала то, что следовало сделать гораздо раньше. Достала большую картонную коробку и начала складывать в нее вещи: а) которые давал мне Брюс, б.) которые напоминали мне о нем.

В коробку отправилась наполовину растаявшая свеча-сфера, которую мы вместе зажигали в Вермонте, в мерцающем, мягком, ароматном свете которой занимались любовью. Компанию ей составили все письма, которые он посылал мне, каждое в своем конверте, все эротическое белье, которое он мне купил, но я ни разу не надела, вибратор, отделанные розовым мехом наручники, которые вообще не следовало держать в квартире, где ждали появления на свет ребенка. К ним присоединилось стеклянное, расписанное вручную ожерелье, подаренное матерью Брюса на мой последний день рождения, и кожаная сумка, которую я получила от нее годом раньше. После некоторого раздумья я решила оставить сотовый телефон, который в конце концов больше не мог ассоциироваться с Брюсом, поскольку тот не звонил. И я сохранила си-ди Эни Дифранко и Мэри Чапин Карпентер, Лиз Фэйр и Сюзан Вернер. Это была моя музыка, а не его.

Я сложила все лишнее, заклеила коробку липкой лентой и отнесла в подвал, думая, что потом, возможно, сумею продать что-то ценное, а пока, во всяком случае, уберу с глаз. То есть сделала первый шаг к тому, чтобы забыть Брюса. А поднявшись наверх, раскрыла свой дневник, новый том, с обложкой из мраморной бумаги и толстыми, разлинованными страницами. Написала: «1999», и Нифкин тут же запрыгнул на подлокотник дивана и уселся там, глядя, как мне показалось, с одобрением на мои слова: «Моему ребенку, которого я уже очень люблю».

Практически весь январь шел дождь, а весь февраль – снег. На десять минут он выбеливал улицы, но городские автобусы и пешеходы быстренько превращали белизну в серую грязь. Я старалась не смотреть на красные сердца в витринах аптечных магазинов. Я заставляла себя не раскрывать появившийся на лотках ко Дню святого Валентина красно-розовый номер «Мокси», где, как извещала обложка, была помещена статья Брюса под названием «Заставь его вопить: 10 новых обжигающих сексуальных трюков для искательницы эротических приключений». Но в один из неудачных дней раскрыла журнал на рубрике Брюса, когда стояла в очереди в кассу, и увидела его в ярко-алых боксерских трусах, с лицом лучащимся блаженством, в постели с женщиной, как я искренне надеялась, одной из моделей «Мокси», а не загадочной Э. Я бросила журнал на стойку, словно обожглась, и решила после личных консультаций с Самантой («Забудь его, Кэнни») и дебатов по электронной почте с Макси («Если хочешь, его убьют»), что действительно лучше всего не обращать внимания на его опусы и благодарить Бога за то, что февраль – короткий месяц.

Время шло. У меня на животе появлялись все новые полоски беременности, и я пристрастилась к импортному сыру «Стилтон», который продавался в «Шефе маркет» на Южной улице по шестнадцать долларов за фунт. Несколько раз у меня возникало желание сунуть кусок сыра в карман и выскользнуть из магазина, не заплатив за него, но я этого не сделала. Не хотелось долго и нудно рассказывать о моих сырных пристрастиях тому, кто придет вносить за меня залог после моего неизбежного ареста.

Во время второго триместра чувствовала я себя очень даже неплохо, как, собственно, и обещали практически все пособия для ожидающих ребенка. «Вас переполняет энергия, вы буквально светитесь изнутри», – читала я в одной брошюре, под фотографией светящейся и полной энергии беременной женщины, которая шагала по полю подсолнухов рука об руку с мужем, в чьих глазах читалось обожание. Однако сонливость никуда не делась, да и груди болели так сильно, что иной раз мне казалось, они вот-вот оторвутся и куда-то укатятся. А как-то вечером, сидя перед телевизором, я съела целую банку чатни[55]. Иногда, пожалуй, чаще, чем иногда, мне становилось так жалко себя, что я плакала. Во всех моих книжках беременные женщины изображались с мужьями (а в самых прогрессивных с партнерами), то есть было кому натереть живот маслом какао, принести мороженое и соленый огурчик, подбодрить и помочь в выборе имени. У меня же никого не было, если не считать Саманты и Люси, двух ежевечерних телефонных звонков матери и одной ночи в неделю, проведенной в ее доме. Никто не пошел бы в магазин поздно вечером, если б возникла такая необходимость, никто не обсуждал со мной сравнительные достоинства и недостатки таких имен, как Алиса и Эбигейл, никто не убеждал меня не бояться ни боли, ни будущего, никто не говорил мне, что все будет хорошо.

И жизнь скорее усложнялась, чем упрощалась. Во-первых, на работе начали что-то замечать. Еще не подходили и не спрашивали в лоб, но я ловила на себе случайные взгляды в женском туалете, а в кафетерии, когда я входила туда, разговоры, бывало, смолкали.

Как-то во второй половине дня к моему столу подкатилась Габби. Она затаила на меня зло с осени, когда мой большущий материал о Макси открыл воскресный номер «Икзэминер», к огромной радости руководства редакции. Главный редактор просто сиял, потому что мы оказались единственной газетой Восточного побережья, которой удалось взять у Макси интервью, не говоря уж о том, что только для нас она столь откровенно рассказала о своей жизни, своих целях, своих неудачных романах. Я получила как премию, так и письменную похвалу главного редактора, которую, конечно же, повесила на стене моей клетушки.

Но то, что радовало меня, огорчало Габби. И настроение у нее не улучшилось, когда мне предложили написать статью о вручении «Грэмми», а ей – готовить некролог, посвященный Энди Руни[56], состояние которого резко ухудшилось.

– Ты набираешь вес? – спросила она.

Я решила не давать прямого ответа, как советовал журнал «Редбук» в статье «10 рекомендаций в общении с неприятными людьми», чувствуя при этом, как навострили уши сидящие в соседних клетушках.

– Какой странный вопрос. А почему тебя это интересует? Габби сверлила меня взглядом, не желая отвлекаться от темы.

– Ты выглядишь иначе.

– То есть ты хочешь сказать, – я четко следовала инструкциям «Редбука», – что для тебя очень важно, чтобы я выглядела одинаково?

Габби ответила долгим, злобным взглядом и отвалила. Что меня очень устроило. Я еще не решила, что сказать людям и когда сказать, а пока носила широченные блузки и легинсы, надеясь, что прибавку в весе (шесть фунтов в первый триместр, еще четыре после Дня благодарения) они отнесут на счет праздничного обжорства.

По правде сказать, ела я хорошо. По уик-эндам ходила на бранч с матерью, раз или два в неделю обедала с подругами, которые, похоже, разработали какой-то глубоко засекреченный план. Каждый вечер кто-то звонил с предложением пойти выпить кофе или встретиться утром, чтобы съесть теплый бублик. В рабочие дни Энди всегда спрашивал, не хочу ли я отведать блюд, которые он принес со вчерашнего обеда в роскошном ресторане. Очень часто Бетси уводила меня на ленч в крохотный вьетнамский ресторанчик в двух кварталах от редакции. Они словно боялись оставить меня одну. И меня не волновало, сочувствуют ли они мне или пытаются поддерживать. Я наслаждалась их добрым отношением, стараясь отвлечься от мыслей о Брюсе и о том, чего мне так не хватало (уверенности в завтрашнем дне, стабильности, отца моего не родившегося ребенка, одежды для беременных, в которой я не выглядела бы маленьким горнолыжным склоном). Я продолжала работать, раз в месяц ездила к доктору Патель, а также посещала все курсы для будущих мам: «Основы кормления грудью», «Уход за новорожденным» и так далее.