class="p1">— Скажите, это вы заказали или владелец выставляет это для всех? — обратилась я к даме.

— Это не мое. — Дама чуть ли не отшатнулась при одной мысли о том, что могла бы втихую поедать сладкие булочки.

— Можно мне съесть одну?

— Я не стану вам мешать.

Я невольно улыбнулась. И потянулась за булочкой. Через пару минут подошла официантка Пруденс:

— А… вижу, вы нашли хорошую компанию. Не хотите ли кофе к булочке?

— Конечно, я с радостью попробую ваш кофе.

Я открыла сумку, достала сигареты, спички и аэрограмму: голубой бланк из тонкой бумаги, на котором можно было написать целое письмо, а потом сложить по обозначенным сгибам, и наружная сторона аэрограммы превращалась в настоящий конверт, оставалось только написать адрес получателя. Вытащила я и свою красную ручку и, сняв колпачок, начала писать папе. Элегантная дама просто молча сидела, глядя на пустую кофейную чашку перед собой. На коленях у нее сидел пекинес, на столе лежал свежий номер «Космополитен» обложкой вверх.

Принесли мой кофе. Я понюхала. Сделала глоток. Этот кофе не был похож ни на один сорт кофе из тех, что мне доводилось пробовать, и был он, я бы сказала, намного лучше, чем я ожидала. Жидкость в чашке была светлой от добавленного горячего молока, но и в этом, как я обнаружила, имелась своя прелесть. Права оказалась Пруденс: от сладких булочек трудно было оторваться. Так, совершенно счастливая, я просидела полчаса, в краткой форме описывая папе последние тридцать шесть часов своей жизни и горячо благодаря его за дополнительную сумму на моем счету, которая позволяла мне обустроить жилье на свой вкус.

Я скучаю по нашим разговорам, пап. Сколько уже месяцев у меня не было возможности посидеть с тобой рядом и поболтать пару часов. И я очень хочу получить от тебя весточку. Обо мне в Дублине ты не волнуйся. Здесь все не так, как я представляла, погода суровее, чем я думала, но вообще-то довольно интересно.

Мое перо летало по аэрограмме, но время от времени я исподтишка посматривала на Мадам Элегантность, которая, уставив невидящий взгляд в пространство, рассеянно теребила правое ухо своего песика. Странная смесь скуки и изнеженного отчаяния, как если бы женщина была озабочена единственной мыслью: Мне здесь нечего делать, мне нечем заняться, и этим обо мне всё сказано, верно?

Но, когда я сложила аэрограмму и написала на лицевой стороне адрес папиного офиса, дама неожиданно нагнулась и взглянула на мою каллиграфию.

— А… вы из Америки, значит? — спросила она низким, с хрипотцой голосом.

— Да, я из Америки.

— Я однажды была там. Летом, мне было девятнадцать. Работала в баре в округе Колумбия. Очень понравилось.

— А больше с тех пор не возвращались?

Дама, изящно опустив голову, помотала ею. В следующее мгновение она ушла.

А еще через секунду к столу подошла Пруденс:

— Заметила, что вы разговаривали с леди.

— Перекинулись двумя словами.

— Видно, пришлось ей вернуться в Боллсбридж[72] к важным делам.

— А что такое Боллсбридж?

— Вы надолго к нам в Дублин?

— Я только вчера прилетела, но какое-то время буду учиться в Тринити.

— Ну, еще успеете понять, почему Боллсбридж — это Боллс-бридж.

Пруденс подала мне счет на двадцать два пенса за булочку и кофе.

Когда я вернулась на Пирс-стрит, Шон повел меня по набережной в магазин на южной стороне моста Полпенни. Магазин оказался полуразвалившимся сараем, забитым мебелью на разных стадиях разрушения.

— Пэдди, поздоровайся с Элис, она недавно приехала из Штатов, чтобы провести здесь несколько лет, так что ты должен ей помочь… и без всяких штучек, ясно?

Пэдди оказался весьма немолод, однако с длинными волосами до плеч, хотя спереди голова у него была лысой, как коленка. Картину дополняли большие гусарские усы, основательный пивной живот и грустные глаза. Я спросила, найдется ли у него кровать, письменный стол и маленький столик, а также поинтересовалась, реально ли подыскать большую гнутую качалку — я видела такую в комнате Шона.

— Вся красота внизу, — сообщил Пэдди.

Мы спустились по лестнице в подвал, в выставочную зону, и первое, что я увидела, это несколько попорченных манекенов из магазинов готового платья и целая коллекция детских колясок, словно взятых из фильмов 1940-х годов.

— Жениться надумал, Пэдди? — осведомился Шон.

— Не пори ерунды, — буркнул Пэдди в ответ.

В углу подвала были свалены детали кроватей. Пэдди выудил комплект — латунь, местами поцарапанная и потертая.

— Вот, могу продать вам это и прислать своего парня, он соберет кровать прямо на месте. Уговорю его, чтобы сбегал на склад пиломатериалов и купил свежих деревянных реек — выйдет красиво и прочно.

— А сколько это будет стоить? — спросила я.

— Об этом позже поговорим.

Дальше Пэдди показал мне большой стол-бюро с выдвижной крышкой. Вещь нуждалась в ремонте, шлифовке и покрытии лаком, но, без сомнения, впечатляющая, в стиле мистера Микобера. Стол реально был диккенсовским… и слишком громоздким для моей комнатушки. Зато потом мне был продемонстрирован небольшой письменный столик в викторианском стиле — узкий, затянутый зеленой кожей в чернильных пятнах и разорванной в двух местах.

— Сверху положите свои книги и тетради, — сказал Пэдди, — и ничего этого видно не будет.

Он запросил восемьдесят фунтов за все, включая доставку и сборку. Я сказала, что могу заплатить только сорок — это и так уже выходило за рамки моего бюджета (пятьсот баксов на поездку, которые дала мама, я трогать не хотела). После того как я оплачу ремонт и мебель и внесу месячный залог, у меня должно было остаться всего сто восемьдесят фунтов, а продержаться предстояло до 31 марта. Это означало, что придется жить примерно на восемнадцать фунтов в неделю, из которых семь отдавать за жилье. Мне представлялось, что это возможно и я справлюсь. В то время можно было пообедать в студенческой столовой примерно за двадцать пенсов. Очень приличный официальный ужин в трапезной Тринити, на который нужно было являться в черной мантии, обходился в тридцать пенсов. Пинта пива стоила двадцать пенсов, пачка сигарет примерно столько же. Билеты в театр тоже были дешевыми. Да и в кино можно было сходить за гроши. Так что я вполне могла прожить на полтора фунта в день и не чувствовать себя нищей или голодающей.

Поэтому, когда Пэдди предложил снизить цену до семидесяти фунтов за все, я назвала свою — сорок пять. А когда он с тяжким вздохом заявил: «Пятьдесят пять фунтов — больше ничего не могу для вас сделать», я согласилась, ухитрившись, правда, стребовать с него