— Нет, не возражаю. Только вот, Эля может устроить скандал. Она уже несколько раз «пытала» меня. Она, конечно, подозревает нас. Да и животик мой уже не скроешь.

Они лежали, прижавшись друг к другу. Рассвет еще не наступил. В это время утро приходило поздно. За окном кружила легкая метель. Вставать совсем не хотелось — сегодня был всенародный праздник, недавно назначенный Правительством, — «День благодарения старчества». К кому-то там, в верховной власти, пришла свежая мысль — объединить население какой-либо новой идеей. Старые идеи повыцвели, затаскались и влияли на общество вяло и невнятно. Сосредоточение народа не происходило. Как ни бились средства информации, нигилизм лез во все щели. Особенно новизны никак не понимали пожилые члены общества. Их предложения в виде жалоб и сетований шли неиссякаемым потоком. И вот грянул «День благодарения старчества», и действовал он весьма дифференцированно. За каждый год прожития начислялись баллы и различные коэффициенты. Ранжировка старчества оказалась настолько точной и мелкой, что в группах с одинаковой интегральной оценкой оказывалось не более пяти-десяти пожилых членов. Это стало большой гордостью и заслугой Правительства, так как эти группы явно не контактировали друг с другом, и сетование коллапсировалось в самом его зародыше. Прогресс, связанный с этим праздником, проявлялся во всем, даже в техническом,

инженерном плане. Работы оказалось невпроворот. Пришлось перепроектировать вагоны пумпеля под ячейки в пять, десять мест.

— Ты полагаешь, что она может испортить праздник?

— Да, может так получиться. Увидев нас, она все поймет. Наши взгляды, наше поведение мы же сможем проконтролировать себя до мелочей. Да и притворяться очень трудно и утомительно, праздника для нас не будет.

— Что же делать? Не приглашать ее?

— Мне надо признаться ей до Нового года, и пусть страсти прокипят и утихнут в конце концов.

— Я хочу быть в это время рядом, хочу помочь тебе.

— Нет, нет. Мы, женщины, сами разберемся, — она обняла его и поцеловала в губы. Они были счастливы и безумно влюблены друг в друга.

Дня за два до праздника от имени Правительства стареющим раздавались подарки — члены мужского пола получали разнообразные изделия в голубых обертках, а женский пол — в розовых. Подарочная лихорадка проходила при максимальной мобилизации административного аппарата всех ветвей власти. Почти четверть населения носилась за стареющими всех видов и категорий. Зато в сам день празднования в стране наступало великое затишье. Действовал закон тишины. Все виды острых анекдотов запрещались к публичному озвучанию. К острым анекдотам в соответствии с инструкциями Департамента слежения относились те, в которых употреблялись фразы, начинающиеся словами: «Встретились два премьера, далее — два министра, генерала… и так далее до двух начальников и капралов». Слово «президент» в этот день, дабы избежать всяческих недоразумений, запрещалось к употреблению вообще. Население с пониманием относилось к запретам, в этот день все анекдоты начинались со слов: «Встретились два дурака…». Праздник, как правило, приходился на самый короткий день в году. Сделано это было с тонким смыслом, мол день совсем увял, сократился, но за ним начинается возрождение света.

— Как же ты, подлюка, так могла поступить со мной, — взорвалась в негодовании Элеонора. — Ты предательница поганая, — она прибавила несколько крепких слов, которые им были знакомы по лексикону в «ЗП».

— Убить тебя мало, гадюка паршивая. И это после того, что я сделала для тебя. Свинтусиха ты, свинтусиха…

Элеонора, сжав кулачки, рывками двигалась по гостиной. Похоже, что она лихорадочно искала какой-то предмет, которым можно было бы запустить в Венеру.

— А этот красавец хорош, совратил дурочку «стрекозу», министр хренов, страдалец недобитый. А я то, дура старая, сдружила вас, вот дура-то.

Венера вжалась в кресло и, обхватив колени руками, ждала своей участи.

— Ну, что ты молчишь, что ты молчишь? Увела мужика и молчишь?

Элеонора внезапно остановилась у окна и сквозь слезы, часто всхлипывая, запричитала себе под нос:

— Не везет мне, не везет. Ни одного стоящего ухажера. Что не так я делаю? Нет ни семьи, ни детей. Совсем одна-одинешенька. Любовь, где она, эта любовь? Где… — она уже не могла говорить и, прислонившись к стене, тихо сползла на пол.

До нового года оставалось одна неделя.

* * *

Но умер после короткого дня. Его плотно завернули в шкуры и зарыли глубоко в снег недалеко от дома. Лу сидела у очага и напевала унылую песню о маленьком охотнике, который ушел из плохого города, и туда он никогда не вернется. Она тихо пела, раскачиваясь в такт песне. Он запомнил непонятный ему припев, который повторялся после каждой новой строчки: «… не ходить в город, там никто не жить».

Он задумчиво слушал Лу и размышлял о том:

«Кто они эти люди? Жители первобытного мира, незнакомые с "прелестями" цивилизации. Откуда они появились? Откуда пришли? Что с ними будет, когда сюда доберутся наши прогрессисты? Начнут окультуривать таких как Но охотников и рыбаков, старика и Лу. Чем это может закончиться?»

Под непрерывное пение Лу он задремал, и снились ему странные сны, в которых его нынешнее существование переплелось с прошлым, а сквозь сон слышалась песня Лу с повторяющимся припевом: «…не ходить в город, там никто не жить»:

«Он в яркий солнечный день шел по аллее парка, а навстречу ему попадались незнакомые люди. Они улыбались ему в лицо и что-то пытались объяснить. А рядом с ним появлялись и исчезали по очереди то Лу, то Веня. Старик долго шагал рядом с ним справа и что-то шептал, а он никак не мог понять его, и только несколько слов ему удалось расслышать: "надо жить, надо…". Слева от него появился Ботя с острогой и пытался громко говорить, а он снова никак не мог понять его слов. Только несколько из них он расслышал среди шума идущих навстречу: "надо бежать, надо…". Потом мимо него прошли его знакомые по институту и детству, и вдруг он наткнулся на спину профессора, размахивающего руками, словно крыльями. Профессор кричал изо всех сил: "Идите один, идите один"».

Лу перестала петь, накрыла его еще одной шкурой, вытерла его мокрый лоб и дала выпить несколько глотков горькой воды.

— Ты поправляться скоро. Ты уже не жаркий.

Он простудился после того дня, когда закопали в снегу Но. Он долго до самой темноты стоял и смотрел в небо, где постепенно зажигались звезды. Смотрел на темный горизонт, в ту сторону, где по его расчетам находился его город, его работа и Венера Петровна. Там над горизонтом светилось несколько ярких звезд, и казалось, под