поля исторических изысканий, вводит в историческую науку новые параметры и предполагает переосмысление многого из того, что было сделано до сих пор. Речь идет не о пристройке к прежнему зданию исторической науки еще одного флигеля, но о глубокой реконструкции всего этого здания, во всех его отсеках. В самом деле, темы, которые еще недавно казались второ- или третьестепенными для исторического исследования, ныне приобретают новый смысл, существенный для исторического понимания; периферийное оказывается центральным. Именно проблемы изучения ментальности, духовной жизни людей на всех ее уровнях, во всех обнаружениях — от высокоинтеллектуального, логически прорефлектированного творчества и до смутных образов и неосознанных реакций, властно вторгаются в круг зрения историка.

Виденье мира, характерное для данной человеческой общности и, естественно, дифференцирующееся в разных стратах и классах, представляет собой неотъемлемый компонент социальной системы. Все побуждения людей, все стимулы их общественного поведения, их экономической, политической и культурно-творческой деятельности проходят через их сознание, преобразуясь в нем и получая от него специфическую окраску. Подчеркну еще раз, что дело не исчерпывается доктринами и теориями, вообще четко формулируемыми, прошедшими через ясное сознание мыслями, — за этим выговоренным, рациональным пластом сознания таится текучая магма неоформленных и невербализованных, но тем не менее (или именно поэтому) в высшей степени цепких и устойчивых навыков мысли, аффективных комплексов. Историки привыкли изучать систематизированную мысль интеллектуалов, между тем как сознание широких слоев населения оставалось за пределами их внимания. Теперь же общественное сознание «человека с улицы» мощно вторгается в круг зрения историков.

В плане источниковедческом внедрение историко-антропологических методов означает глубокую переоценку значимости разных категорий источников и придание несравненно большего веса тем памятникам, которые до недавнего времени оставались в небрежении. Например, при изучении религиозной психологии европейцев Средневековья и начала Нового времени особую важность приобретают, наряду с теологическими текстами и официальными документами церкви, такие использовавшиеся приходскими священниками материалы, которые были адресованы пастве и поэтому по принципу «обратной связи» отражали ее взгляды и настроения. «Низшие» жанры средневековой словесности, на которые историки литературы не были склонны обращать внимание, оказались в центре интересов историков ментальности, так как именно в них особенно широко, хотя и косвенным образом, выявляются специфические черты народной религиозности и картины мира необразованных людей. В частности, перенос центра тяжести в изучении демономании и охоты на ведьм, прокатившейся по Европе в XV–XVII вв., с изучения ученых трактатов по демонологии на анализ бесчисленных судебных дел, конкретных юридических казусов, за которыми скрываются реальные человеческие судьбы и трагедии, позволил по-новому осветить существенные аспекты проблемы и обнаружить определенные черты народной культуры периода перехода к Новому времени.

В плане методики сдвиги не менее существенны. Историки более не склонны доверять прямым высказываниям людей изучаемой эпохи, выражающим их субъективное виденье, а потому тенденциозным, — они предпочитают им непрямые свидетельства, выявление имплицитных оценок и невольно выраженных взглядов и представлений, т. е. те аспекты миросозерцания, которые относятся скорее к «плану содержания», нежели к «плану выражения». Историк ментальности особенно дорожит случаями, когда изучаемая культура «проговаривается» о таких своих тайнах, о которых она сама не догадывалась. Вспомним слова Бахтина: «Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины»[256]. Этот метод проникновения в «подсознание» культуры уже принес немало ценных плодов. Именно так удалось распознать культурные образы детства, смерти, пространства в восприятии людей Средневековья и обнаружить алогизмы и парадоксы средневекового сознания, проливающие свет на восприятие средневековыми людьми времени и вечности, на безразличие коллективного бессознательного к противоречию, на соотношение официальной религии и расхожих верований[257]. Применение новых методов к изучению уже известных источников воочию продемонстрировало их неисчерпаемость, — все зависит от творческой пытливости вопрошающего их историка!

В плане постановки новых проблем достаточно указать на совсем недавно возникшую проблему народной, неофициальной религиозности. Шире — это проблема реального содержания христианства в средневековой Европе. Христианство «немотствующего большинства» существенно отличалось от христианства богословов и высшего духовенства; догматика и практика широко расходились между собой, и ныне уже не приходится придерживаться иллюзии, будто по религиозному поведению и миросозерцанию избранных можно судить о характере «приходского христианства» масс. Начинают смутно вырисовываться контуры «альтернативной религии» необразованных, простолюдинов. По-новому рассматривается теперь и проблема взаимоотношений между культурой интеллектуальной элиты и культурой невежественных масс. Если «элитарно» настроенные историки склонны видеть в этих отношениях главным образом распространение возникавших на «верхах» культурных моделей в более широких слоях общества, то историки ментальностей вынуждены существенно менять ракурс рассмотрения: они констатируют вместе с тем и воздействие массовых религиозных и культурных потребностей на официальную религию церкви.

История общественной мысли в традиционном понимании сосредоточена на анализе взглядов идеологов, мыслителей, на выяснении связи идей, высказывавшихся в разные периоды, и их эволюции. Между тем историческая психология обращает внимание на «социальную историю идей», т. е. на их превращения, которые вызываются их распространением в определенной социальной среде. В каком виде воззрения, высказанные тем или иным мыслителем, воспринимаются этой средой? Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами, — но каков механизм ее проникновения в умы людей и как массы ею завладевают? Что происходит с идеей в процессе ее проникновения в массу? Идеи не только вульгаризуются, они трансформируются, получают новое содержание. Опыт изучения под этим углом зрения христианства в Средние века и в Новое время высокопоучителен. Средневековое христианство, понимаемое не как собрание верований, текстов и ритуалов, унаследованных от более ранних эпох, но как конкретное содержание духовной жизни народа, оказывается существенно иным образованием, нежели первоначальное евангельское учение или официальное богословие. Главное же заключается в том, что смысл учения постоянно и неприметно меняется, в зависимости от периода, от социальной среды, в которой оно распространяется, от потребностей и уровня понимания. И нужно признать: изучение действительной истории средневекового христианства — достояния эмоциональной и интеллектуальной жизни широких слоев населения Европы и мощного фактора их социального поведения — остается делом будущих историков.

Такова судьба любой идеи, вышедшей за пределы узкого круга идеологов и толкователей. «Социальная история идей» разработана слабо, но она представляет огромный интерес и в плане истории общественного мнения и бытовой идеологии, и с точки зрения поведения социальных групп, которые берут на вооружение определенную идею. Историческая антропология дает новый аспект рассмотрения идеологии. Она как бы подвергает своего рода экзамену «на общественную прочность» и эффективность мыслительные конструкции, вышедшие из голов теоретиков. Тем самым история общественной мысли включается в социальную историю. Теория и практика в этом пункте сближаются.

Наконец, в плане методологии требование междисциплинарности или, лучше сказать, полидисциплинарности никогда не