Кто-то уже поговаривал втихаря о том, что грядёт очередной сионистский заговор и всех славян ждёт участь палестинцев, что двуглавый орёл есть тайный символ иудеев, провозглашённый ещё ветхозаветным пророком Иезекиилем, что настоящая фамилия российского президента вовсе не Митин, а, совсем наоборот, Миттель, и что в советниках у него состоят сплошные жидомасоны, прикрывшиеся простыми русскими фамилиями Иванов, Медведев, Козаков.

И почему-то все, даже самые матёрые коммунисты, забывали знаменательную фразу, сказанную лысым и картавым коротышкой, некогда считавшимся в этой стране кем-то вроде пророка: «Ну кто же виноват, если в жилах каждого толкового русского человека течёт хотя бы капля еврейской крови?»

Уж он-то, имея в жилах не каплю, а добрый литр вышеназванной крови, в этом деликатном вопросе разбирался получше других.

Все эти мысли, пусть и не облачённые в столь внятную форму, бродили в голове Кондакова, пока он добирался до дома, который двадцать лет назад покинул господин – тогда ещё гражданин – Бурак (кличка Голиаф, произнесённая по старой памяти, почему-то всегда рождала ассоциации со смертью, в то время как Рудольф Павлович Бурак казался живым человеком).

Район, в прошлом славившийся только хулиганами, теперь принадлежал к числу элитных, а нужный Кондакову дом, уже несколько раз перестроенный и надстроенный, из стандартной панельной двенадцатиэтажки превратился в некое подобие белого океанского лайнера, где более или менее прямыми остались только ряды окон-иллюминаторов.

Так уж случилось, что наступление нового – да ещё и нечётного – века ознаменовалось повсеместным торжеством криволинейных форм: и в архитектуре, и в дизайне мебели, и в обводах автомобилей, и даже в стиле жизни (теперь для достижения желанной цели следовало резко забирать влево или вправо, а то и вообще петлять).

Единственное исключение составляли лишь фигуры престижных женщин – прямые и плоские, как доска, с квадратными плечами и торчащими ключицами, не имеющие ни одной выпуклости даже там, где это предполагалось законами естества.

Возможно, причина тому крылась в подсознательной тяге к истокам человеческой цивилизации, когда единственной прямой линией, доступной созерцанию наших пращуров, был морской или степной горизонт, зато все красавицы отличались тучностью и кривыми ногами.

Уже в подъезде возникла путаница с номерами квартир, которых почему-то стало значительно меньше, чем прежде. Как пояснила вышколенная консьержка, родившаяся всего за десять лет до отъезда Бурака и, естественно, не знавшая его, такой эффект был достигнут путем объединения нескольких квартир в одну. Бывшая полуторка Бурака соединилась с трехкомнатной соседской и двумя двухкомнатными, расположенными этажом выше. Хоромы, возникшие в результате этого слияния, на данный момент пустовали, поскольку семейство, купившее их, прохлаждалось где-то в Альпах.

После этого разговора Кондакову стало окончательно ясно, что никого из прежних жильцов здесь не сыщешь, а досужие старушки – неисчерпаемый кладезь полезной информации, – вне всякого сомнения знавшие Рудика Бурака ещё с пелёнок, следуя его примеру, тоже отправились в далёкое путешествие, но уже без виз, багажа и билетов.

Пришлось идти на поклон в дирекцию по эксплуатации зданий, но и там воспоминаний о столь давних временах не сохранилось. Сердобольная бухгалтерша объяснила Кондакову, что при административной реформе, разразившейся в начале 90-х, все архивные материалы, утратившие ценность – а таких оказалось подавляющее большинство, – были или уничтожены, или сданы в макулатуру. Да и дом, которым он интересовался, считался уже не муниципальной собственностью, а кондоминиумом, то есть совместным владением жильцов.

– Как вы сказали? Гондон-минимум? – почтенный возраст Кондакова служил как бы карт-бланшем, позволявшим ему любые скабрезности. – Ничего себе словечко придумали! Могли бы и как-то иначе назвать. В соответствии с национальными традициями. Бараком, например. Или общагой.

– В этом бараке квадратный метр жилой площади стоит четыре тысячи условных единиц, – сообщила бухгалтерша. – Так что все прежние названия стали неактуальными. Мы, слава богу, живём в самой дорогой столице мира. Вот и приходится соответствовать.

Они поболтали ещё немножко, и бухгалтерша, как видно, страдавшая провалами памяти – профессиональным заболеванием госслужащих – всплеснула руками. Вспышка волшебного озарения, в этой канцелярской берлоге столь же неуместная, как и гроза за Полярным кругом, на мгновение озарила её одутловатое, сонное лицо.

– Если вы хотите про старых жильцов узнать, так это нужно обратиться к дяде Яше, сантехнику нашему. Он в этой должности с семидесятого года числится. Имеет служебное жильё в полуподвале, поэтому и под переустройство не попал. Раньше его портрет на Доске почёта висел. Прямо герой труда! А главное, совершенно непьющий. Представляете?

– Действительно, уникум, – согласился Кондаков. – Непьющий сантехник – это примерно то же самое, что припадочный верхолаз. Большая редкость.

Как и предполагал Кондаков, служебная квартира сантехника оказалась на замке, но выручила всё та же консьержка – понажимала на своем пульте какие-то кнопочки, с кем-то ласково переговорила, и спустя десять минут дядя Яша был уже тут как тут – трезвый, бритый, в новой спецодежде, хоть и добротной, но подобранной явно не по габаритам.

Несмотря на солидный возраст, он смотрелся весьма моложаво – вполне возможно, сказывалось благотворное влияние фекалий, ныне широко используемых в нетрадиционной медицине. Вот только линялые глазки дяди Яши смотрели в разные стороны, что для трезвенника было как-то нехарактерно.

Кондаков представился по всей форме и как на духу объяснил цель своего визита, умолчав лишь о том, что Рудольф Павлович Бурак уже вычеркнут из списка живущих. Дядя Яша к просьбе залётного сыскаря отнёсся с пониманием (своих-то он знал как облупленных) и, дав понять, что разговор будет долгим, пригласил его в свои подвальные апартаменты, предупредив при этом:

– Память у меня хорошая, но исключительно на мойки, ванны и унитазы. Так что придётся от них танцевать. А уж потом, с божьей помощью, и к хозяевам перейдём.

Служебная квартира была оклеена газетами, освещена плафонами, явно позаимствованными из подъездов, и обставлена мебелью, оставшейся после ликвидации бывшей ленинской комнаты. При входе скромно ютился бюст вождя, заменявший вешалку. Обстановку дополняли две зелёные садовые скамейки и чугунная мусорница.

Первым делом дядя Яша извлёк из шкафа (прежде являвшегося стендом «Когда Ильич был маленьким, он старших уважал») схему внутренних коммуникаций дома, представленных в первозданном виде, и долго водил по ней пальцем, выискивая нужный санузел.

– Всё верно, – сказал он затем. – Вот это та самая сто шестая квартира, про которую вы говорили. Оборудование так себе. Унитаз с трещинкой. Сливной механизм изношенный. Ванну поменяли в семьдесят пятом году. Сняли жестяную, поставили чугунную, югославского производства. Здесь у меня отметка, что сифон нестандартный. Тогда же и смеситель заменили. С доплатой… А что вас конкретно интересует?