С нарастанием сложности воображаемых ситуаций с беглым вагоном возникающие моральные проблемы становятся всё мучительней. Хаузер сравнивает дилеммы, с которыми приходится столкнуться двум индивидуумам по имени Нед и Оскар. Нед стоит рядом с путями. В отличие от Дениса, который мог повернуть вагон на боковую ветку, Нед может пустить его только на боковую петлю, выходящую обратно на главный путь прямо перед 5 жертвами. Простое переключение стрелок не поможет: вернувшись на главный путь, вагон всё равно убьёт людей. Однако по воле случая на боковой петле оказался огромный толстяк, достаточно массивный, чтобы остановить вагон. Должен ли Нед перевести стрелку и изменить направление поезда? Большинство людей интуитивно отвечают отрицательно. Но в чём разница между дилеммой Дениса и Неда? Возможно, отвечающие интуитивно используют императив Канта. Когда Денис уводит в сторону вагон и предотвращает его столкновение с 5 людьми, несчастная жертва на боковой ветке представляет, по изящному выражению Рамсфилда, «побочный ущерб». Нед же, по сути дела, непосредственно использует толстяка для остановки вагона, и большинство людей (скорее всего, бездумно), и в том числе Кант (безусловно, в результате длительных раздумий), видят в этом критическое отличие.

Ситуация меняется ещё раз — с новой дилеммой приходится столкнуться Оскару. Его положение аналогично положению Неда, за одним исключением: на боковой петле лежит большая железная гиря, достаточно тяжёлая, чтобы остановить вагон. Казалось бы, у Оскара не должно быть сомнений в необходимости переключить стрелку и поменять направление вагона. Но, к сожалению, неподалёку от железной гири оказался пешеход. Переключи Оскар стрелку, и он так же неизбежно погибнет, как толстяк в примере с Недом. Разница заключается в том, что Оскар не использует пешехода для остановки вагона; он — такой же «побочный ущерб», как и жертва в примере Дениса. Подобно Хаузеру и большинству отвечавших на анкеты участников, я считаю, что Оскару можно перевести стрелку, а Неду — нельзя. Но обосновать интуитивное чувство мне тоже нелегко. Идея Хаузера заключается в том, что такие интуитивные нравственные решения часто не продумываются до конца, но благодаря эволюционному наследию мы тем не менее чувствуем себя вполне уверенными в правильности выбранного варианта.

Проводя любопытный экскурс в антропологию, Хаузер и его коллеги видоизменили вышеописанные моральные тесты, чтобы предложить их членам маленького центральноамериканского племени куна, практически не имеющего связей с западной цивилизацией и не обладающего оформленной религией. Мысленный эксперимент с «вагоном на путях» изменили, приноровив к местным реалиям, таким как каноэ и плывущие крокодилы. Оказалось, что, с учётом небольших расхождений, вызванных изменением условий задачи, нравственные решения членов племени куна ничем не отличались от наших.

Хаузер также исследовал — и это представляет для нас особенный интерес, — отличается ли нравственная интуиция верующих от интуиции атеистов. Ведь если источник нравственности — это религия, то такие различия должны быть налицо. Однако обнаружить их не удалось. Работая вместе с философом Питером Зингером[142], Хаузер использовал воображаемые дилеммы и сравнивал ответы атеистов и верующих. В каждом случае испытуемым предлагалось выбрать, является ли предлагаемое действие нравственно «обязательным», «допустимым» или «запрещённым». Предлагались три дилеммы.

1. Дилемма Дениса. Девяносто процентов опрошенных заявили, что перевести стрелку и убить одного человека, спасая пятерых, допустимо.

2. Вы видите, как в пруду тонет ребёнок. Больше поблизости никого нет. Вы можете спасти ребёнка, но ваши брюки при этом окажутся безнадёжно испорченными. Девяносто семь процентов согласились, что нужно спасти ребёнка (поразительно, но три процента предпочитают, по-видимому, спасти брюки).

3. Вышеописанная дилемма с пересадкой органов. Девяносто семь процентов опрошенных согласились, что с нравственной точки зрения запрещается убивать ожидающего в приёмном покое здорового человека на органы, чтобы спасти пятерых других людей.

Главный вывод из результатов исследования Хаузера и Зингера заключается в том, что между ответами атеистов и верующих не существует статистически значимой разницы. Он подтверждает разделяемое мной и многими другими мнение, что нам не нужен бог, чтобы быть хорошими — или дурными.

Заданный в таком виде, вопрос звучит просто подло. Когда верующие вопрошают меня подобным образом (а это происходит нередко), так и подмывает ответить: «Вы действительно хотите сказать, что стараетесь быть добрыми, только чтобы заслужить награду и похвалу господа или избежать его неудовольствия и кары? Так это, извините, не нравственность, это — подхалимство, вылизывание сапог, постоянное оглядывание на большую небесную камеру наблюдения или маленького “жучка” в голове, которые следят за каждым вашим движением и каждой скрытой мыслью». Как сказал Эйнштейн, «если люди хороши только из-за боязни наказания и желания награды, то мы действительно жалкие создания». В книге «Наука добра и зла» Майкл Шермер называет этот аргумент «завершителем спора». Если вы утверждаете, что в отсутствие бога вас ничто не удержит от «совершения разбоя, насилия и убийства», ваша аморальность несомненна, и «остальным стоит посоветовать держаться от вас подальше». Если же, с другой стороны, вы сознаётесь, что будете продолжать быть хорошим и в отсутствие божественного надзора, то тем самым вы неизбежно подрываете заявление о необходимости бога для нравственного поведения. Подозреваю, что очень многие верующие считают собственное стремление к добру исключительно заслугой религии, особенно если они принадлежат к одному из вероисповеданий, систематически эксплуатирующих тему личной вины.

По-моему, мысль о том, что, исчезни неожиданно в мире вера в бога, мы все тотчас превратимся в эгоистичных, бессердечных гедонистов, не знающих ни доброты, ни милосердия, ни щедрости — ничего, что можно назвать хорошим, слишком пессимистична. Широко бытует мнение, будто этого взгляда придерживался Достоевский — возможно, из-за следующего, вложенного в уста Ивана Карамазова, монолога:

[Иван] торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в своё бессмертие. Иван Фёдорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия. Но и этого мало: он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в бога, ни в бессмертие своё, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.[143]