Я вспоминаю звонок с острова Пэррис, где проходили учения морской пехоты, с сообщением о том, что челюсть моего брата полностью выпала из сустава из-за кисты. Вспоминаю опухоль паращитовидной железы, которая лишила божественный голос моей сестры верхней октавы. Вспоминаю руки моей матери, покрытые не сходящими цыпками. И собственную бездетность. Ведь именно в этих местах, после того как родился Пол – с астмой, желтухой, покрытый коркой экземы – моя мать впервые погрузилась в свое безумное, всепоглощающее хобби – поддерживать наше здоровье и спасать наши жизни.

Но мы знали, какая бы хворь нас ни постигла – все можно вылечить. Одни совершали паломничества в Фатиму [53] и видели, как железные распятия миссионеров превращались в драгоценный металл. Другие купались в водах Лурда [54]. Являлись же чудеса простым деревенским жителям, вот и нам могли тоже.

Веру, такую чистосердечную и всеобъемлющую, можно описать лишь с большого расстояния, как, например, охваченный пламенем пожара город.

Было ощущение: ось земная – это будто продолжение моих ног. Будто на мне выросла колокольня. Будто я каталась на колесе обозрения и моя кабинка вдруг замерла наверху, и я смотрю оттуда на мир, охваченная восторгом, и вижу, как одна из моих сандалий повисает на кончике моего пальца. Будто солнечный свет отразился от одной из моих граней, упал на воды моей души и нагрел их так, что они сейчас закипят. Безумие в самом высоком смысле слова, будто входную дверь в мое сердце выбили и ветер грядущего с завыванием врывается в меня. Церковная тишина, церковное спокойствие, подрагивающее эхо последних нот органа, атмосфера, напоенная силой, помноженной на вечность. Меня спасли. Отсекли. Забрали с улиц. Нимб был пылающим обручем, через который я проскочила. Я была на другой стороне.

Все имело значение. Все, на что я смотрела, создано для моих глаз. Ткань бытия раскроена под меня. Потолки сделаны такими высокими, чтобы я могла под ними пройти. Каждая книга в библиотеке открывается мне на слове «блаженство». Величайший дар блаженства заключался в том, что оно было доступно всем, независимо от интеллекта, и мне не нужно было никакого особенного образования, чтобы его достичь. Оно родилось вместе со мной, оно было как солнечный зайчик, отбрасываемый на молот библейского кузнеца. Мы брались за руки, закрывали глаза и чувствовали, как наши кости наливаются светом. А если приходила боль, она была искуплением.

Я никогда не собиралась писать обо всем этом, но когда начала, чернила вдруг стали жидкими, как засохшая кровь в стеклянном флаконе.

Моя уверенность в том, что мы все часть одной закономерности, все еще настолько сильна, что ее невозможно пошатнуть. Но эти страницы самые трудные; мне становится сложно уловить, что связано, а что нет. Даже теперь я не могу сказать, какие повороты сюжета были адом, а какие – раем. Я знаю только, что дверь в дом пророка была всегда открыта. Что он десятилетями встречал незнакомцев на пороге, предлагал воду, еду, кров.

– Мне всегда это было не по душе, – говорит нам мама на обратном пути из Сент-Луиса. – Мне никогда не нравилась эта его Банда. Представляешь, всякий раз, когда Билли встречал твоего отца, он говорил ему, что молится Богу, чтобы открыть его сердце. Это даже хуже, чем подарить ему книгу про устройство Вселенной!

Но что бы я ни писала теперь, тогда я была одной из них. Я не обладала нужными знаниями или одеждой, я давно утратила способность стоять прямо под раскатами отцовского грома. Горизонт был ограничен, поэтому мои мысли текли перпендикулярно вверх. Они взлетали все выше и выше, и мое тело устремлялось вслед за ними, паря над унылыми, полными тайн крышами, бурлящими крещенскими реками, пустеющими улицами и шпилями церквей, которым суждено было опустеть и зачахнуть. Я смотрела на все это, испаряясь вверх, а вокруг кружили в водовороте голубые одеяния святых покровителей, блаженных мучеников и бессильных богородиц, которые наблюдали за происходящим и ничем не могли помочь.

После 11 сентября объем авиаперевозок так резко упал, что новая взлетно-посадочная полоса стала не нужной, и всем стало ясно, чем она была: великой глупостью, манией величия. Кинлох выпотрошили ни за что, общину изгнали во враждебные дебри белых пригородов – все зря. Я пишу эти строки, а бриджтонская свалка тлеет под землей, и ее испарения таким плотным туманом заволакивают улицы, что дети не могут на них играть. Иногда матушка присылает мне статьи своего врага, «The New York Times», в которых пишут о том, что будет, если какой-нибудь пожар доберется до радиоактивных отходов на близлежащей свалке в Вест-Лейк. Она расползается все дальше и дальше. Загрязненный ручей все еще течет в этих районах, многие из которых уже бедны, а другие беднеют с каждым днем. Я полагаю, что огромное количество жителей не подозревает об истинном положении вещей, как не подозревали и мы. И что большинство из них все равно не смогло бы уехать, даже если бы все узнало.

– Чего ты боишься? – однажды спросили мы у бледного мальчика в очках, который каждую неделю приходил к пророку в подвал, плакал и не мог остановиться. – Чего ты боишься? – спрашивали мы единым голосом, окрепшим от пения, подняв руки над головой и превратив наши пальцы в сверкающие лучи.

– Того… что… стану… одержим бесом, – всхлипывал он пристыженно и внезапно терял сознание. Казалось, он кружит маленьким спутником огромной черной звезды, и глядя в него, точно в зеркало, мы видели отражение собственных страхов. Мы тоже боялись, что в какой-то момент мир вокруг окрасится в черный, захлопает кожистыми крыльями, завоет и подчинит нас чужой воле, силам, которые мы не сможем контролировать. И все же, несмотря на страх, это было приятно, думать, что мы – поле битвы между светом и тьмой, что нас с одинаковой силой жаждут заполучить не только далекие райские кущи, но и пляшущее глубинное пламя.

В конце концов аэропорт все-таки отобрал у пророка дом – после долгой и упорной борьбы. Наше единство распалось. Я не смогла бы навестить те места, даже если бы попыталась, потому что от тех пригородов ничего не осталось, теперь там одни деревья. Я видела фотографии: зелень, зелень, буйная зелень, старая, как шерсть мамонта. Напоминает планету после апокалипсиса.

Но тогда мы стояли, собравшись в круг и возложив друг на друга руки, и нам казалось невероятным, что однажды мы расстанемся. Нас скрепляло общее дело, тарабарщина и наши песни. Иногда мы подходили к незнакомцам, безошибочно выделявшимся в толпе смелыми очертаниями, чтобы передать им послание Божье: «От всего сердца говорю с вами об этом». И произнося это, мы в это верили.

Даррелл умирает, но мы об этом еще не знаем. В данный момент он кажется здесь единственным нормальным человеком. Я несу блюдо с виноградом сквозь море из двадцати пяти семинаристов, и они расступаются, пропуская меня. Рекомендую попробовать, если как-нибудь вам захочется почувствовать себя символом. Когда их лица поворачиваются ко мне, я чувствую, как принимаю форму лаконичной, условной, пустой фигурки в юбке, которая подсказывает людям, что они открыли дверь в правильный туалет. Мой отец, феодально восседающий на складном табурете в передней части зала, замечает меня и в восторге восклицает: