Продолжаю бурчать до тех пор, пока она не приобнимает меня за плечи. Между нами проскакивает искорка. Не страсти и даже не любви, а более глубокого – неразделимости.

– Я тебя никогда не спрашивал, – вдруг решаюсь, – но, может, сейчас…

– О чем ты? – заглядывает в глаза.

– Зачем всё это? Почему?

– На ум человеку не приходило, что уготовано ему, – повторяет в который раз.

Я вздыхаю, но не решаюсь переспросить. Мне никогда не понять ее. Вот итог нашей жизни. Если не считать чертовых катушек. Теперь она мне почти никогда не помогает. Пользуется любым поводом присесть и задремать. Волосы выбелены и поредели. Свисают неопрятными космами по обе стороны печеного яблока лица. Тонкие руки, тонкие ноги. Уверен – выгляжу не лучше. Но во мне сохраняется толика силы. Очень медленной силы. Каждый поворот занимает уйму времени. Она дремлет, я стою, широко открыв рот, стараясь дышать глубже и переждать отчаянное трепыхание сердца. Иногда смотрю на нее – с жалостью. И нежностью, конечно же. Но она всё реже чувствует мой взгляд. Раньше было достаточно немного постоять, посмотреть, чтобы она открыла глаза:

– Я опять заснула? Нет-нет, надо еще повернуть. И следи за нитью, пожалуйста.

Теперь приходится наклоняться к ней и трогать плечо. Трясти. Гладить по редким волосам, сквозь которые видна кожа с веснушками. Старческими веснушками.

– Просыпайся, милая, петушок пропел давно, – уж и не упомню, откуда взялся этот петушок. – Посмотри, сколько еще крутить?

Один раз она меня пугает. Очень сильно. Мне вдруг кажется, что она умерла. Задремала и отошла. Старикам вообще надо меньше спать, слишком тонко прикреплена их жизнь к телу. А она не поняла, что случилось – почему я плачу и громко зову ее. Поэтому я уговариваю больше не спать, а говорить со мной – всё время и неважно о чем. И мы разговариваем. О чем-то. Стариковские беседы о жизни. А поскольку в нашей жизни не было ничего, кроме катушек, то мы говорим о них. Как было легко и просто в молодости поворачивать любую из них, даже самую огромную. Как трудно сейчас сдвинуть с места и самую маленькую. Не то что в молодости, когда и самая крупная подавалась с первого раза. Тогда как в старости… Лыко и мочало, начинай сказку с начала.

Я чувствую – скоро придет время, когда сил не останется ни на что. Даже палка, которую я волочу от катушки к катушке, кажется неподъемной. Настолько, что я теперь частенько ее забываю. Мы идем, поддерживая друг друга, шамкая пустыми ртами. Даже мысли устают настолько, что путаются в непроизносимый клубок. Приходится возвращаться. Тянуть палку из отверстия, в котором ее держит неодолимая сила. Когда конец всё же выскальзывает, ударяется о площадку, пальцы сами собой разжимаются, и палка катится далеко-далеко, за пределы старческой досягаемости. Шаркаю за ней. Не угнаться. Не дойти. Но идти надо. Потому как это моя работа. Моя чертова работа на всю мою жизнь. Вот только зачем я ее делаю?

Сил не осталось на возвращение. Вот палка, вот катушка с правильно намотанной нитью. Когда мы ее сделали? Не упомнить. Тяжело сползаю на площадку. Ощущаю холод. Не снаружи, внутри. Он давно таился в животе – ледяной комок, и сейчас стремительно расползается. Не чувствую кончиков пальцев ног, затем ступней, ноющая боль уходит из колен, уступая место оледенелости. Последний ледниковый период в отдельно взятом человеческом теле.

Мне больше всего жалко, что наше расставание происходит так. Может быть, нас разделяют считаные шаги стремительной юношеской походки, но для нас это больше, чем вечность. Я смотрю на зарево за пределами площадки, слушаю музыку, которая опускается плотной вуалью.

Умирать чертовски плохо.

Даже вот так – без боли, без муки, погружаясь в холод.

Потом наступает тьма.

12

Где я?

Кто я?

Зачем я?

– Вера, вера, вера, вера, – и я не сразу понимаю, что меня трясут и зовут.

Это ведь мое имя – Вера. Делаю глубокий вдох и открываю глаза.

Надежда. Сначала как предчувствие, потом как имя. Долгий сон кончился. Неимоверно длинный, изнуряющий, в котором я была… Щеки горят. Хоть и сон, но мне стыдно. Ведь я всё-всё помню. Пока помню. Я и Надежда прожили целую жизнь, занимаясь кошмарной работой. И не только работой.

– Как ты? – помогает подняться.

– Всё хорошо, – осматриваюсь, но ничего не изменилось. Почти не изменилось.

Катушки. Они стали другими. Будто в них вдохнули жизнь. Теперь это не мертвые куски металла, их окутывает мягкое сияние, они двигаются – то начинают быстро вращаться, потом замирают, вращаются в другую сторону, распуская намотанную нить. Из них бьют в небо световые столбы, раскрываясь далеко вверху многочисленными лепестками, ответвлениями, прожилками.

– Тебе нравится?

Безмолвно сжимаю ее ладонь.

Она тянет за собой. Мы подходим к краю площадки и смотрим вниз, на Токио. Только он не изменился – вечный город Токио.

– Теперь – туда? – Мне не верится, что всё закончилось.

– Почти, – Надежда улыбается. – У нас осталось еще два дела. Совсем маленьких. Вот таких, – показывает. – И смешных.

Смеюсь.

– Ты мне поможешь?

– После целой жизни? – спрашиваю. – Легко.

1

Наталья смотрела на Любочку, и ей ужасно не хотелось ее будить. Всю ночь она просидела в кресле и наблюдала, как дочь спит. Переворачивается с боку на бок. Закидывает ногу на сбитое одеяло, а потом, слегка подмерзнув, сонными руками поправляет его, укутываясь почти с головой, так что только носик торчит. И еще что-то говорит. Неразборчиво, еле слышно. Видимо, разговаривая с кем-то, кто ей снится. Может быть, розовый заяц, без которого она категорически отказывалась засыпать. А может, школьные друзья, про которых она Наталье все уши прожужжала – какие они все замечательные и хорошие, даже мальчишки, представляешь, мам?

Стрелка неумолимо приближалась к той отметине, когда надо будет потрясти легонько Любочку за плечико и прошептать на ухо:

– Пора вставать. Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.

Но перед этим хорошо бы поставить кипятиться чайник, чтобы к тому времени, когда дочка умоется, всё уже стояло на столе – и сладкий чай, и печенье, и бутерброды с сыром. Наталья осторожно встала, сделала шаг к двери, и внезапно ее пронзил такой страх, что сердце поначалу замерло, а потом застучало с частотой тикающего будильника. Или еще быстрее.

Наталья ухватилась за косяк двери, сделала несколько глубоких вдохов и осторожно, будто подглядывая, оглянулась. Ничего не изменилось. Любочка спала.

* * *

– Мама, ты чего? – Любочка удивленно посмотрела на Наталью, которая продолжала держать ее за руку, явно намереваясь последовать за ней в туалет.