Она приблизилась к нам на расстояние шага или двух.

— То, что вы сказали нам сегодня, тоже тронуло меня. — Она перевела взгляд на Томми, потом опять на меня. — Несчастные создания. Я очень хотела бы вам помочь. Но вы теперь сами по себе.

Она протянула руку и, не переставая глядеть мне в глаза, прижала ладонь к моей щеке. Я почувствовала, что по всему ее телу прошла дрожь, но она не убирала руку, и в глазах у нее опять появились слезы.

— Несчастные создания, — повторила она почти шепотом. Потом повернулась и пошла в дом.

На обратном пути мы встречу с мисс Эмили и Мадам почти не обсуждали. Говорили только о второстепенном — о том, сколько им примерно лет, об обстановке их дома и тому подобном.

Дороги я выбирала самые глухие, какие знала, где темноту рассеивали только наши фары. Изредка попадались встречные фары, и тогда мне казалось, что это помощник вроде меня, который возвращается куда-то один или, может быть, со своим донором. Я понимала, конечно, что здесь ездят другие люди, но в тот вечер мне представлялось, что все темные второстепенные дороги страны существуют только для таких, как мы, тогда как для всех остальных — большие яркие автострады с громадными дорожными знаками и первоклассными кафе. Думает ли о чем-нибудь подобном Томми, я не знала. Может быть, он и думал, потому что в какой-то момент заметил:

— Чудны́е, однако, у тебя маршруты бывают, Кэт.

Говоря это, он усмехнулся, но потом опять впал в задумчивость. Немного погодя, когда мы ехали по особенно темной и глухой дороге, он сказал:

— По-моему, права была мисс Люси, а не мисс Эмили.

Не помню, ответила ли я ему. Если и ответила, то наверняка не сказала ничего особенно глубокого. Но именно в тот момент меня что-то смутно встревожило то ли в его голосе, то ли еще в чем-то. На секунду я отвела взгляд от извилистой дороги и посмотрела на него, но он просто тихо сидел, уставившись в темноту перед собой.

Через несколько минут он неожиданно сказал:

— Кэт, можешь остановиться? Прости, мне надо ненадолго выйти.

Я решила, что его опять укачивает, почти сразу же свернула на обочину и остановила машину вплотную к живой изгороди. Место было совершенно неосвещенное, и даже со включенными фарами я боялась, что какая-нибудь машина, вылетев из-за поворота, врежется в нас. Поэтому, когда Томми вышел и исчез в темноте, я осталась за рулем. Вдобавок в том, как он выходил, чувствовалась какая-то целенаправленность, заставлявшая думать, что, если ему и нехорошо, он предпочитает справиться с этим один. В общем, я осталась в машине — сидела и размышляла, не проехать ли еще немного вверх по склону. И тут услышала первый вопль.

Вначале я даже не подумала, что это он: решила, что в кустах засел какой-то маньяк. Я уже выскочила из машины, когда раздался второй крик, за ним третий, и тогда я поняла, что это Томми, но беспокойства моего это почти не уменьшило. Я была, похоже, близка к панике: где Томми — непонятно, кругом тьма, а когда я попыталась двинуться в сторону криков, меня остановили непролазные кусты. Потом я все-таки отыскала проход, перепрыгнула канаву и наткнулась на забор. Кое-как перелезла и шлепнулась в мягкую грязь.

Теперь местность была видна куда лучше. Я стояла в поле, которое невдалеке от меня круто шло под гору — туда, где светились огни какой-то деревушки. Ветер дул здесь со страшной силой — один порыв налетел так, что мне пришлось схватиться за столб забора. Луна была довольно яркая, хотя и не полная, и примерно там, где начинался склон, я увидела фигуру Томми — он бесновался, кричал, махал кулаками, пинал воздух ногами.

Я побежала к нему, но туфли вязли в грязи. Ему грязь тоже мешала: выбросив в очередной раз ногу, он поскользнулся и упал, исчез в черноте. Но поток бессвязной ругани не прерывался, и я смогла добраться до Томми как раз в тот момент, когда он поднялся на ноги. На секунду луна осветила его лицо, вымазанное грязью и искаженное от ярости, потом я поймала его за руки, которыми он размахивал, и стала крепко их держать. Он пытался высвободиться, но я не ослабляла хватку, пока он не умолк и мне не стало понятно, что бешенство из него выходит. Потом я почувствовала, что он тоже держит меня в объятиях. И так мы стояли на вершине этого поля, казалось, целую вечность, ничего не говоря, только держась друг за друга, а ветер все дул, и дул, и трепал нашу одежду, и на миг мне почудилось, что мы потому ухватились друг за друга, что иначе нас просто унесет этим ветром в темноту.

Когда мы наконец разъединились, он пробормотал:

— Прости меня ради бога, Кэт.

Потом слабо усмехнулся и добавил:

— Хорошо, коров в этом поле нет. Вот перепугались бы.

Он, я видела, всеми силами старался уверить меня, что теперь с ним порядок, но его грудь еще ходила ходуном, ноги подкашивались. Держась друг за друга и стараясь не поскользнуться, мы побрели к машине.

— От тебя несет коровьим дерьмом, — сказала я наконец.

— О господи, Кэт. Как я это смогу объяснить? Нам придется просачиваться с заднего хода.

— Все равно тебе надо будет отметиться.

— О господи, — повторил он и опять усмехнулся.

Я нашла в машине тряпки, и мы кое-как обтерлись. В поисках тряпок я вынула из багажника сумку с его рисунками, и, когда мы опять поехали, я заметила, что Томми взял ее с собой в салон.

Какое-то время мы почти не разговаривали, сумка лежала у него на коленях. Я ожидала, что он выскажется как-нибудь о своих тетрадках, не исключала даже, что он заводит себя для нового приступа и тогда сумка с рисунками полетит в окно. Но нет — он бережно держал ее обеими руками и не сводил глаз с темной дороги, бежавшей нам под колеса. После долгого молчания он сказал:

— Кэт, я очень жалею, что так себя повел. Правда, Кэт. Я полный идиот.

Потом спросил:

— О чем ты думаешь, Кэт?

— Я думала о том, — ответила я, — как тогда в Хейлшеме ты психовал вроде теперешнего и мы не могли понять почему. Не могли понять, как можно дойти до такого состояния. А теперь вот мне пришла в голову мысль — просто предположение, не больше. Может быть, ты бесился потому, что в глубине души всегда знал.

Томми поразмыслил об этом, потом покачал головой.

— Нет, Кэт, напрасно ты так думаешь. Нет, это всегда было только мое, мой идиотизм в чистом виде. Больше ничего.

Потом, чуть погодя, он усмехнулся:

— Хотя идея забавная. Может, я и правда знал — как-то чуял. Что-то, чего вы, остальные, не знали.

Примерно неделю после этой поездки все у нас шло по-прежнему. Но я тем не менее ожидала перемен, и не напрасно: к началу октября кое-какие мелочи стали заметны. Во-первых, Томми хоть и продолжал рисовать своих животных, теперь избегал заниматься этим при мне. Не то чтобы мы совсем вернулись туда, где были первое время моей работы его помощницей, когда над нами еще висели события в Коттеджах. Но похоже было, что он подумал и решил так: рисовать, когда есть настроение, он будет и дальше, но если войду я — прекращать и убирать тетрадку. Я не была этим очень обижена. В чем-то, пожалуй, даже стало проще: эти существа, глядя на нас, когда мы вместе, только добавляли бы проблем.