— Жан-Батист Ланфан, родился в Сомпюи, в Шампани, — наконец вымолвил он.

— В каком году?

— Никогда этого не знал. Кюре называл тот год годом великого холода и волков.

— Вы всегда были солдатом?

Брикар вскинул голову. Мгновенно преобразившись, он попросил еще выпить, а потом заговорил без остановки. Слова лились из него рекой, словно он спешил пересказать всю свою жизнь. Да, он был солдатом и служил долго, пока не получил это проклятое увечье в сражении при Фонтенуа. В двадцать лет он вытянул жребий и оказался в королевском ополчении. Ему не повезло, он не сумел отвертеться. Он до сих пор помнит, как его земляки, с плачем покидая родную деревню, кричали, что их ведут на убой. Матери стояли вдоль дороги, причитая и заламывая руки. Он до сих пор помнит вонь от выданных им мундиров, которые, по слухам, сняли с солдат, погибших в прежних боях. Тело его до сих пор чувствует тяжесть неподъемного ранца, оттягивавшего спину и врезавшегося в плечи. Свой долгий путь солдата он начал по зимней грязи; размокшая дорога привела его в крепость, где квартировался полк, к которому приписали новобранцев. Башмаки его развалились на куски, чулки прохудились, и когда новобранцы, наконец, расположились на ночлег, его ноги были все в крови. Не все рекруты выдерживали тяготы службы, многие калечили себя. Все горевали о разлуке с родными, всех тянуло домой, в родные края, но все знали, что обратного пути нет. Потянулись дни, похожие друг на друга. Пришла привычка, умение пользоваться передышками посреди вечной муштры. Появились товарищи, дружеские попойки. Вместе с приятелями он совершал грабежи, мародерствовал, крал домашнюю птицу и обирал сады, спал с крестьянскими девками и трактирными служанками.

Но однажды все кончилось. Он до сих пор не может понять, почему в тот день и почему именно для него? Над полем боя вставал холодный рассвет. Пронзительно протрубили подъем, и сражение началось. Враг начал атаку в пять утра. Галопом промчались мимо пестрых штабных палаток. Вдалеке, на холме, в серой дымке виднелась золотистая точка и рядом другая, красная. Сержант сказал, что это король и его сын, дофин. В глубоких носилках из ивовых прутьев пронесли ванну с водой, где сидел страдавший от последствий сифилиса Мориц Саксонский, холерическим голосом призывавший всех в наступление. Так Брикар первый и последний раз видел прославленного маршала.

Воздух содрогался от воя труб и криков солдат. Построенная в шеренги армия, колонна за колонной, занимала позиции.

И вдруг все кончилось. Удар, потом ощущение, что ничего не случилось, шкура спасена и надо только встать с земли, залитой кровью товарища, чье тело валяется рядом. А затем ему показалось, что его опустили в кипяток. Боль, такая сильная, что хотелось выть, охватила раздробленную ядром ногу. Он пролежал там до наступления темноты. Сам перевязал себе бедро. Слышал ужасающий рев битвы, людские крики и ржание коней, постепенно уступавшие место воплям раненых и хрипам умирающих. Возле него тихо плакал и звал мать раздавленный собственным конем гусар. Ему пришлось обороняться от мародеров, раздевавших трупы, от женщин и детей, отбиравших у несчастных мертвецов их жалкие сокровища и сдиравших галуны с мундиров. Его подобрали уже полумертвого и на телеге отвезли в полевой лазарет, где на залитой кровью земле валялись куски человеческих тел. Хирурги кромсали раненых. Несчастные лежали в собственных экскрементах, что гораздо хуже, чем если бы они лежали в навозе. Всюду кишели черви, мертвые служили подстилками для живых. Да, он был солдатом, и с ним обращались как с животным, предназначенным для бойни.

Став инвалидом без выслуги лет и без звания, он оказался брошенным без всякой помощи. Вместо пенсии ему оставили старый мундир и деревянную ногу. Он вернулся к себе в деревню. Отец и мать давно умерли, а родственники, думая, что он погиб, растащили его скудное наследство. Оставшись ни с чем, он пустился бродяжничать, потом решил, что в большом городе легче найти пропитание. Но на что мог рассчитывать инвалид, не приспособленный к тяжелой работе? Он не умел ни читать, ни писать, только ставил палочку возле собственного имени. Больше всего он боялся окончить дни в больнице для умалишенных, запертый, словно зверь в клетке, среди буйнопомешанных, которым еду просовывают сквозь решетку на кончиках штыков. О лечебницах для умалишенных он знал не понаслышке: однажды он угодил в Бисетр, и только чудом ему удалось бежать оттуда. Он до сих пор боится вновь туда попасть.

Рассказывая, Брикар оживленно размахивал руками, лицо его раскраснелось. Но действие алкоголя закончилось, и он, впав в прострацию, свесил голову, уперев подбородок в грудь. Николя стало жаль несчастного, которого жизнь подвергла столь суровым испытаниям. Но именно сейчас следовало припереть узника к стенке и либо заставить его сделать формальное признание, либо вытянуть из него сведения, необходимые для продолжения расследования. Он должен найти подтверждение своим подозрениям. И он пошел в наступление. Поведение Брикара подсказывало, в каком направлении продолжать допрос.

— Теперь вам грозит уже не Бисетр, а кое-что похуже, — многозначительно произнес Николя. — Так что будьте добрым малым и расскажите мне, чем торговали вы с Рапасом? И откуда у вас в амбаре залитый кровью кабриолет?

Брикар еще больше съежился и исподлобья окинул Николя мрачным и недоверчивым взглядом.

— Мы всего лишь перекупщики, и только. Мы покупаем и продаем.

— Вы сами признаете, что боитесь попасть в сумасшедший дом, и в то же время утверждаете, что занимаетесь коммерцией! У вас концы с концами не сходятся.

— Это Рапас вел дела. Я ничего не знаю, я всего лишь помогал ему.

— Помогали чем?

— Находить подержанные вещи.

— А кабриолет тоже вы нашли?

— Это Рапас его сторговал.

Николя понял, что Брикар решил все валить на Рапаса, ибо тот уже не сможет его опровергнуть. Долгий рассказ о солдатской жизни явился отвлекающим маневром, попыткой увести следствие в сторону. Бывший солдат много говорил обо всем, что не имело отношения к делу, но молчал о главном. Пора заходить с другого конца.

— У вас часто болит отрезанная нога?

Вздохнув с облегчением, Брикар заглотил брошенную ему приманку.

— Ах, сударь, не переставая, она все время дает о себе знать, — многословно начал он, стремясь уйти от главной темы. — Поверите ли, я все время ее чувствую. Я чувствую ее, она у меня чешется, я даже чувствую, как у нее пальцы коченеют. Жалкое это занятие — чесать пустоту, а уж мука-то какая! А культя-то, культя, она-то живая… очень это тяжко!

— Ваша деревяшка, похоже, сделана из прочного дерева.

— Так точно! Ее мне вырезал один плотник из куска дубового лафета, разбитого при Фонтенуа. Эта деревяшка — мой старый товарищ, она никогда меня не подводила.

И он, подняв протез, сунул его под нос Николя. Молодой человек схватил его и дернул на себя. Брикар отлетел к стене, едва не врезавшись в нее головой.

— Черт подери, чего этот шпик от меня хочет? — выругался он.