Но скорая выписка откладывалась на десятилетия. Тутанхамон был неумел и рассеян, мрачен до неприличия и молчалив. Он отвечал только на вопросы начальника, Семгина Ивана Филимоновича, любившего щеголять в сверкающих, как антрацит, яловых сапогах и поношенной, но чистой армейской форме.

Семгин уважал Тутанхамона и очень расстроился, когда во время трудотерапии дециметровый квадратный штырь, вырвавшись из фрезерного станка, влетел прямо в переносицу бывшего чиновника и археолога. Другого тут же бы отправили в бокс морга. Но Семгин надеялся на чудо, он просто представить себе не мог, что судьба лишит его такого выдающегося собеседника, знающего про Египет и Вавилон. Семгин отправил бездыханного Тутанхамона в операционную. Местный хирург, тоже из зеков, чертыхаясь, удалил пострадавшему пробитые лобные доли, уверенный, что если «фараон учреждения» и выживет, то станет полным придурком.

Но «лоботомия» совершила обратное. Едва пришедший в себя Тутанхамон вспомнил, что его зовут Иван Михайлович Подкалужный. И с тех пор дружеская альтруистская улыбка не сходила с его апостольских уст. Сняло как рукой рассеянность и невежливость.

В восьмидесятых годах в учреждение стали поступать воины-«афганцы». Тут были и контуженные, и наркоманы. Самым ярким из «новой волны» считался Артур Машидов по прозвищу Самоед. Обкурившись анаши, после вечерней поверки Артур пошел по малой нужде почему-то не в клозет, а в горы. Там он сорвался на дно ущелья и повредил себе левую руку по самое предплечье. Штык-ножом, с которым бывалый старшина не расставался ни на минуту — так же как с автоматом и двумя гранатами, — Артур обрубил себе руку, развел костерок, на оружейном шомполе зажарил несколько кусочков на манер турецкого шашлыка и с аппетитом съел. К утру он прикончил остальное мясо своей руки. А к утренней поверке пришел в себя, перевязал предплечье жгутом из брючного ремня и вернулся в часть, где за время его отсутствия побывали душманы. Из всех оставшихся ребят были сделаны «черные тюльпаны».

Со временем специальное психиатрическое учреждение весьма модернизировалось. Кованые двери убрали, заменив их более либеральными, деревянными, обшитыми листовым железом, оставив только прежние зарешеченные смотровые «глазки». Во времена Брежнева, подававшего пример помпезности во всем, на пол положили буковый паркет, а поверх в коридорах и комнатах отдыха постелили красно-зеленые ковровые дорожки.

Очистили стены, убрав с них множество картин в золотых с лепниной рамах. Тут были традиционные советские шедевры «Ленин в Горках», «Ленин в Смольном», «Ленин принимает ходоков», но попадались довольно неплохие шишкинские репродукции и левитановские пейзажи; а вот коридор, по которому пациентов водили на лечение, был завешан пугающими уродцами Питера Брейгеля и Дюрера.

Особенно часто разглядывал шедевры Брейгеля диссидентствующий татарский писатель Фазиль Куциев, ибо он чаще других поднимался на второй этаж к главврачу Федору Устимовичу Кузьмину, чтоб заявить, что совершенно здоров и что в учреждении его содержат напрасно.

Коренастый Кузьмин вежливо выслушивал «совершенно здорового» больного и писал в его карте «больной навязчив, не имеет критического отношения к заболеванию, удвоить дозу лечения».

В учреждении почти не пользовались смирительными рубашками, но часто избивали подопечных. Роль смирительной рубашки обычно выполняли инъекции: после укола руки безжизненно опускались вдоль тела, ноги делались ватными, суставы скручивало и больной был не опасен.

Роль хорошего удара шпицрутеном выполняло химическое соединение жидкой серы с окислами, сходство с палочным оригиналом было абсолютное. Вплоть до распухания участка, куда вводилась инъекция, и многодневного ощущения, будто под кожей толченое стекло, а мышцы постоянно скребут острыми ножами.

В СССР считалось, что сера отвлекает мозговые центры от поврежденного психической болезнью участка, писались обширные диссертации на данные темы, многие рядовые врачи на сере стали кандидатами медицинских наук, а кандидаты — докторами. На Западе советское изобретение трактовалось просто — «химическая палка».

Кроме навязчивости, Фазиль Куциев страдал «писучестью», он писал стихи и рассказы, все сплошь посвященные татарской проблеме. Поэтому жидкую серу ему кололи в кисти рук, чтоб не писал, и в стопы ног, чтоб не мешал высокому начальству руководить учреждением закрытого типа. Куциев был упорен и, как только боль немного отступала, шел на второй «командирский» этаж, в бывшую келейную, из своего третьего корпуса, расположенного на месте бывшей монастырской библиотеки.

Диагноз у Куциева стоял «неснимаемый» — «поздняя шизофрения» — болезнь, не существующая в природе, изобретенная земляком Фазиля — Бакиром Мурджиевым, татарином из Казанского университета. «Поздняя» была особой разновидностью шизофрении. Она проявлялась только после сорока лет. И преимущественно у писателя или художника. За свое открытие в области психиатрии Бакир Мурджиев получил звание членкора и волну протеста на всем цивилизованном Западе.

Волна протеста шла из Германии, ученые которые в свое время сами придумали шизофрению и сами определили ее как расщепление сознания. Волна протеста шла из Франции, ученые которой никогда не придерживались немецкой точки зрения. Волна протеста шла из далекой Америки.

Но Фазиль Куциев так ничего и не узнал о голосах в свою защиту. Доведенный до отчаяния, он схватил длинный кухонный нож, прикованный к стене цепью, и попытался зацепить им проходившего рядом главврача товарища Кузьмина. Врач обладал хорошей реакцией, в молодости он был боксером, и отпрыгнул в сторону. Тогда Фазиль, понимая, что его ждет, кинулся к щитку распределения электричества и попытался выломать рубильник, чтобы погибнуть от удара тока. Ему не повезло, молодой врач-самбист Федя Полетаев, как щенка, схватил известного писателя за шкирку, а другой врач, Иван Кошкин, потащил Куциева вместе с подоспевшими санитарами через два коридора в шестую каптерку.

Эта каптерка называлась среди пациентов «кладовой Буратино». Все или почти все больные психи знали, как она хорошо оборудована для примитивных и изощренных пыток. Препаратами. Механизмами…

Впервые Фазиль не шел на подгибающихся ногах мимо полотен великого голландца, а «ехал» на чужих руках, и гениальные уродцы скалились ему вслед, возможно, сочувствуя. Из «кладовой Буратино» традиционно был только один выход на волю — вперед ногами.

Но не все вели себя так опрометчиво, как Фазиль. Одни искали подход к «хорошему врачу», рыжему и веснушчатому Феде Полетаеву. Другие, при помощи родственников, находили финансовый компромисс с Ванюшей Кошкиным, а то и через его голову с самим Кузьминым.

Ильинское учреждение закрытого типа считалось самым глухим — не случайно оно было расположено на крутой излучине Десвы. Весной, во время половодья, излучина разливалась, превращая место, где находилось учреждение, в остров. В состоянии острова эта земля существовала до середины июня и в начале ноября тоже была со всех сторон окружена водой: находящаяся выше по течению ГЭС открывала шлюзы, поднимая воду в низинах на три метра выше естественного уровня.