Музыка плавно стихает, и.о. директора произносит короткое вступление и объявляет траурный митинг открытым. На покрытый красной скатертью стол водружают фото Анны Игнатовны, и все вдруг припоминают, что раньше на линейках именно она, приставляя к груди руки и утирая слезы радости, толкала напутственные речи. Привычные повседневные мелочи не кажутся важными, но, стоит их утратить, сразу замечаешь грандиозность перемен.

На ступеньки импровизированной сцены выходят тетя Марина и Ваня: она — в черном платье и газовом шарфике на волосах, он — в черном костюме и черной, застегнутой под горло рубашке.

Волкова благодарит коллектив школы и жителей поселка, рассказывает о том, как ее мать любила всех нас, а Ваня, сцепив в замок руки, молча смотрит в небо над нашими макушками.

Ему плохо, хотя он не просит помощи. Он одинок, хоть и говорит, что в одиночестве особенный кайф. Я стремлюсь к нему всем телом, всей душой и всеми мыслями, но кругом — сотни зорких глаз, и я ни за что не осмелюсь выйти и прилюдно рассекретиться.

Первой не выдерживает Петрова — отделяется от толпы, выбегает на сцену, обнимает Ваню и что-то шепчет. Тот кивает и отстраняется, но подоспевший Карманов хлопает его по плечу и сердечно пожимает руку. Остальные одноклассники выстраиваются в очередь, чтобы выразить Ване соболезнования, и Раиса Вячеславовна, на пару с обэжэшником, отлавливают нарушителей порядка и отправляют обратно в строй.

Я тоже шагаю вперед, дрожу от волнения и предвкушения, но неведомая сила не отпускает — тянет за шелковый манжет и удерживает на месте. В ярости оборачиваюсь и натыкаюсь на испуг и мольбу в Илюхином взгляде.

— Ты что, это же Волков! Если ты не начнешь утирать ему слезки, вопросов не будет. А иначе мне тоже придется изображать сострадание и солидарность, а я ненавижу этого слизняка.

— Илюх, она — моя учительница, соседка и друг семьи. И его бабушка. Я должна сказать хотя бы пару слов, а тебя никто не заставляет! — я раздраженно выдергиваю рукав из его захвата, пересекаю площадку и взлетаю по ступенькам.

Ваня все так же измотан и бледен, но сегодня держится лучше — свыкся с горем или опять играет на публику. Он видит меня, но не выказывает заинтересованности — ни один мускул не дрогнул на прекрасном лице. Филигранная игра в постороннего вызывает оторопь и легкую обиду, но я произношу какие-то формальности и подхожу ближе. Слишком близко.

От его тепла и парфюма мгновенно воспламеняются все сенсоры, меня поводит, и я рискую грохнуться на асфальт. Ваня безучастно мне кивает, дежурно обнимает, на миг прижимает к себе но… больше не отпускает.

— Пойдешь с нами в кафе? — интересуется он на ушко и осторожно целует меня в губы, и вокруг, вместо кирпичных стен и свинцового низкого неба, встают ряды мачтовых сосен и бескрайние ромашковые луга. Я накручиваю на палец его светлую прядь, щурюсь от яркого солнца и с сожалением вздыхаю:

— Будет неуместно. На поминках должны присутствовать самые близкие люди. Как думаешь, Вань, если Анна Игнатовна уже там, она же меня сейчас слышит?

— Думаю, да… — соглашается он.

— Тогда я прошу у нее прощения. Желаю хорошей дороги на облака, а еще… говорю ей спасибо за все. Пожалуйста, пусть это сработает! — я улыбаюсь его непроницаемым черным глазам, сочувствую всей душой и теснее прижимаюсь к его телу — чтобы поделиться силами, а взамен забрать хоть часть его горя.

— Сегодня мне придется пройти через все это, но завтра я постараюсь быть в норме. Давай встретимся утром у лодок, проведем вместе время, а как — придумаем.

— Забились… — я прерывисто вздыхаю от светлой печали, скрытой в его словах, но неугомонное, живое сердце уже отсчитывает секунды до предстоящего события. — Значит, ты все же решил, что нам нужно выйти из шкафа?

— Ты со мной, это свершившийся факт. С моей стороны было бы подло продолжать прятаться, — он чмокает меня в лоб и осторожно заправляет за ухо мой непослушный локон. — Если Рюмин не совсем идиот, он примет это и смирится. А если все же тупой — я ему доходчиво объясню.

Нас подхватывает поток теплого ветра, волшебство момента рассеивается, и до меня долетает гул, разносящийся над школьной площадкой:

— Ходорова и Волков? Убейте меня!

— Да ладно. Они встречаются?

— Вы знали? Как давно?

Серый день, серые тучи, серая реальность возвращаются, и ужас накрывает душным, пыльным мешком. Ваня поворачивается к публике, переплетает наши пальцы и остается невозмутимым, а я призываю на помощь все свое хваленое самообладание.

Теперь я вижу лица каждого из шокированных учеников и одноклассников, но, даже несмотря на скорбный повод, собравший нас здесь, расправляю плечи и гордо вздергиваю подбородок. И только Илюха, стоящий в двух шагах позади, ошалело смотрит на меня, и его веки краснеют.

* * *

Глава 47

Он резко разворачивается и, пошатываясь, уходит, но я запрещаю себе за него переживать — Илюха — тот еще позер и манипулятор, но он намного сильнее, чем хочет казаться. Мы взрослеем и меняем приоритеты, мы не можем всю жизнь валять дурака, держаться за ручки и творить всякую дичь. А еще мне всегда казалось, что настоящая дружба подразумевает способность порадоваться за счастье друга. А я сейчас счастлива. Очень.

Илюха цепляется за меня, потому что не знал от отца тепла, все детство ждал от него одобрения, а я как никто понимала его чувства. Но Ваня — мой любимый парень, сегодня он нуждается в поддержке, и я благодарна ему за решительный поступок и избавление от нудных и бесполезных объяснений с Рюминым.

Рука Вани надежно сжимает мою, люди внизу пораженно пялятся, и эти минуты могли бы стать триумфом для Леры-холеры, но ничто, кроме осознания, что Ваня рядом, больше меня не греет.

Митинг завершился, букеты учителям и выпускникам подарены, народ потихоньку разбредается с площадки и тут же пьянеет от свободы: еще бы, начались благословенные каникулы! А мы с Ваней, в обнимку дойдя до выделенного администрацией автобуса, прощаемся:

— Крепись, Вань. И… ловлю на слове. Завтра утром, у лодок…

— А если будет шторм? — улыбается он.

— Ты меня спасешь.

Мы исступленно целуемся, размыкаем объятия, и я уверенно, но на негнущихся ногах, шагаю прочь.

Я стараюсь не оглядываться — чтобы ощущение нарастающего одиночества не приобрело