Нью-Йорк не место для тех, кто точно не знает, куда ему ехать.

В поезде я стояла, хотя вокруг хватало свободных мест, наказывая себя за содеянное. Я понятия не имела, зачем еду к Мюриэль и что собираюсь сказать, когда доберусь до палаты. Я ведь не могла забрать письмо с отказом. Наверное, хотела доказать, что у меня есть сердце. Хотела хоть как-то поднять настроение Мюриэль.

Дежурная по станции, похоже, знала, что говорит: больница Святой Фелициаты оказалась в каком-то квартале от станции «210-я улица». Я остановилась у киоска с подарками, который располагался рядом с больничным кафетерием, и выбрала самый большой букет. Только похоронные венки превосходили его размером.

Потом нашла палату Мюриэль и тихонько проскользнула в дверь.

Мюриэль подняла голову. Я понятия не имела, какой ее найду. Знала только, что она не в палате для буйных, где стены обиты мягким материалом. Скорее полагала, что она по-прежнему в депрессии, может, лежит на кровати, рядом стоит капельница, и по трубочке в вену поступает какой-нибудь валиум[81]. Вместо этого она сидела в кресле у окна и читала любовный роман издательства «Кэндллайт». «Сбежавшего любовника» Мисси Мартин, одной из моих авторш. И этот нюанс только усилил чувство вины.

Она была во фланелевой ночной рубашке и вышитом спальном жакете, какие носили давным-давно. Жакеты уже давно превратились в анахронизм, однако у Мюриэль не просто был такой — она еще и надела его.

Волосы аккуратно зачесала назад, а когда подняла голову, я увидела на глазах и привычную полоску синей туши. Даже в палате психиатрического отделения эта женщина не желала выглядеть неряшливо.

Увидев меня, Мюриэль просияла.

— Ребекка! Какой сюрприз!

Я направилась к ней.

— Привет, Мюриэль. Ничего, что заглянула?

— Ну что ты. Я так рада тебя видеть.

Рада? Я попыталась представить себя на ее месте и решила, что, окажись я в психиатрическом отделении, совершенно не обрадовалась бы приезду сослуживицы.

— Какие прекрасные цветы! — воскликнула Мюриэль.

Я протянула букет ей, потом села на кровать.

— Подумала, что в палате с ними станет уютней.

На подоконнике уже стоял букет роз.

— Очень красивые. Я всегда питала слабость к хризантемам.

Я улыбнулась. Собственно, мне казалось, что улыбка прилипла к моему лицу.

Мюриэль посмотрела на меня — бесстрастная маска, к которой так привыкли на работе, на мгновение соскользнула с ее лица.

— Как я понимаю, в издательстве уже известно о том инциденте, что произошел со мной на уик-энд.

— Только очень немногим, — солгала я.

Я взялась рукой за ограждающий поручень (они находились с обеих сторон кровати и могли подниматься, превращая ее в клетку). Обычные поручни — такими снабжены все больничные кровати, но в психиатрической палате они выглядели зловеще.

— Думаю, врачи завтра меня отпустят, — продолжила Мюриэль, — и, если все пойдет хорошо, я рассчитываю выйти на работу в понедельник.

— Так скоро?

— Я уже соскучилась по работе. А поскольку они считают, что с сердцем у меня все в порядке, нет нужды держать меня здесь.

— С сердцем?

— Разве ты не слышала? Они думали, что у меня был сердечный приступ, потому что я случайно выпила несколько таблеток снотворного. Но, как выяснилось, сейчас с сердцем все в порядке. Такое бывает, знаешь ли.

Да, я знала, что Линдси не самый надежный источник информации, но даже она не могла бы спутать сердечный приступ с попыткой самоубийства. И я знала, что нахожусь не в «Сумеречной зоне», а в Бронксе. В палате психиатрического отделения. В этих фактах сомневаться не приходилось.

И однако, передо мной сидела Мюриэль, такая спокойная, в спальном жакете, и говорила, что где-то кто-то что-то напутал.

Естественно. Она ведь рехнулась.

Я откашлялась и впервые в жизни попыталась очень тщательно подбирать слова.

— Ты уверена, что тебе не нужно немного отдохнуть? Чтобы убедиться, что ты… в полном порядке?

— Я никогда не чувствовала себя так хорошо.

Ее слова показались мне чистой правдой. Выглядела она точно так же, как и всегда. Правда, при дальнейших размышлениях вывод из этого я сделала нерадостный: выглядела Мюриэль чокнутой.

Это нервировало. Я примчалась, чтобы искупить свою вину, извиниться за безответственность. Но как можно извиняться перед человеком, который не в своем уме?

— Как твоя подруга? — спросила я.

— Которая? — Она прищурилась, глаза холодно блеснули. — У меня их много, знаешь ли.

Я дернулась. Совсем не хотела ее обижать.

— Писательница.

— Мелисса Макинтош, — напомнила она мне, в голосе зазвучали суровые нотки. — Я удивлена, что ты не помнишь, как ее зовут. Ты отвергла ее книгу лишь неделю назад.

Я поморщилась, но ведь и приехала сюда именно за этим, так что оставалось лишь покорно подставлять вторую щеку.

— Знаешь, у меня такая плохая память на имена.

— Ты продержала книгу не один месяц. За это время, думаю, могла бы хотя бы запомнить имя и фамилию автора.

— Знаю. Извини.

— Да ладно! — В голосе Мюриэль слышалось негодование. — Тебе не нужно извиняться передо мной.

Но за этим-то я и приехала. Чтобы извиниться перед ней. Внезапно я поняла, что обязана извиниться перед Мюриэль — Мелиссой. К сожалению, она не собиралась предоставить мне такую возможность. Не желала признаться, даже теперь, что она и есть Мелисса Макинтош. Как я могла извиниться перед сумасшедшей женщиной, которая не хотела признаваться, что именно она написала отвергнутую мной рукопись?

— Ты прочитала мое письмо? — спросила я.

— Мелисса показала.

Ага. Неужто это клинический случай раздвоения личности, как у Салли Филд в «Сибил»[82]? Я решила говорить с ней об этом, пока не наступит озарение и две личности не сольются в одну[83]. (Выражаясь птичьим языком психиатров, я взяла бы ее Салли Филд и превратила бы в ее Джадда Хирша[84]из «Обыкновенных людей».)