Ник даже приостановился и с каким-то новым чувством поглядел на свою нежданно найденную двоюродную сестру. Когда-то он был в нее влюблен. А она смотрела мимо. Была гордячка и колючка. Издевалась над его рассеянностью. Как же ему хотелось хоть мимолетно дотронуться до ее ключицы, худой, выпирающей, загорелой, видной в круглом вырезе летнего синего платья из марлевки. Они тогда вместе оказались на даче у родственников. Эта ключица стала его навязчивой идеей, бредом! Он боялся нечаянно с Лилей встретиться, чтобы чего-нибудь этакого не выкинуть! И мечтал о нечаянной встрече. Постыдные, преступные, неслыханные желания!

– У меня тут отдельный номер.

Он сказал это более взволнованно, чем хотел.

– Неужели есть отдельные? Можно посмотреть?

И рассмеялась, сощурив глаза, что выглядело нелепо и мило.

Он пошел впереди, почти не хромая, очень быстро. Убрал ли он со скамейки носки? Она едва за ним поспевала, с эпической интонацией рассказывая про отложение солей, язву, колики, нервное истощение и другие очень нехорошие болезни…

Это почти невероятно, но он осуществил свое давнее навязчивое желание – дотронулся до Лилиной ключицы! В этом крылось нечто почти мистическое. Точно жизнь намекнула на свой тайный смысл, показала, что прошлое не случайно и не бессмысленно.

На скамейке действительно лежали скомканные носки. Но ничего страшного – ведь Лиля совсем своя. И он ее почти не боялся.

Этим же вечером он выскочил из номера, обуреваемый желанием что-то сделать. Может, сбегать в поселковый магазин за шампанским? Но они оба вина не пили. Тогда он решил нарвать на лугу возле санатория желтеньких цветочков, кажется лютиков. Они были такие безыскусные, наивные, свежие! Так надышались чистым луговым воздухом, напитались грозовыми дождями!

Ник бежал по липовой аллее, а следом трусил какой-то мужчина в светлых шортах. Совершал вечерний моцион.

– Ух, как вы рванули! Не догнать!

В голосе бегуна слышалась обида.

А Нику ужасно захотелось вновь дотронуться до Лилиной ключицы. Может, это была какая-то болезнь? Мания? Возвращение вытесненных в юности желаний?

Так или иначе, но все остальные болезненные синдромы его в то лето оставили.

В санатории «Энергия» художник Алексей Отвалов был уже не в первый раз. Санаторий считался элитным. Тут отдыхали пусть не сами вожди, но люди каким-то боком к ним приближенные, все больше художники и поэты. Кто-то из них был в свое время отмечен правительственной премией, кто-то получал престижные государственные заказы и представлял искусство Страны Советов за рубежом. Впрочем, встречались тут и люди полуопальные. Шепотом передавался рассказ об известном дореволюционном поэте, который после двухнедельного безмятежного отдыха был препровожден на воронке прямехонько в Лефортово.

Прежде здесь располагалась усадьба какого-то графа, после революции бежавшего за границу. Потом был пожар и разграбление. Из графских построек остался небольшой каменный флигелек, где предпочитали селиться художники-графики. Рядом пристроили офортные мастерские, и Отвалов, проживавший во флигеле, порой ловил чутким носом едкий запах кислоты, безмерно его раздражавший. Сам он офортов не травил, и ему не нравилось, что коллеги его «подтравливают». Первые ростки экологического сознания. Но при этом он сам в санатории не просто отдыхал, но работал.

Отвалов был художник известный, но не лауреат. Его восхождению препятствовали как внешние, так и внутренние обстоятельства. Отец Отвалова происходил из рода богатых тверских купцов-чаеторговцев, что сыну приходилось скрывать. Он выдавал отца за грузчика.

Мешала ему и какая-то постоянная внутренняя раздвоенность. Словно, как говаривалось в романтические времена, в нем жило два человека. Первый – смелый и свободный, талантливый и страстный. А второй – бесконечно зависимый, мгновенно и безоговорочно подчиняющийся любой силе, будь то политическая власть или чужая творческая воля.

Один Бог знает, сколько энергии Отвалову пришлось потратить, чтобы избавиться от почти гипнотического влияния преподавателя из творческой мастерской ВХУТЕМАСа.

Преподаватель вовсе не заставлял своих учеников писать, как писал он, мастер мощного таланта и незаурядного ума, ухитрявшийся, не лицемеря и не пригибаясь, создавать искусство новых ритмов и ускоренного дыхания. И тематическая картина, и пейзаж, и портрет – все у него дышало свежестью и внутренней силой.

И это подкупало и захватывало Отвалова до такой степени, что он несколько лет все никак не мог отлепиться от учителя.

Причем работы ученика отличались каким-то странным усилением принципов учителя. Учитель любил писать лошадей, увеличивая на холсте их умные морды. Отвалов стал увеличивать эти морды в пропорциях уже просто болезненных. И ничего с собой не мог поделать. Захваченный какой-то идеей, он несся без удержу, как древний скиф. Но в этом случае его безудерж только подчеркивал постыдную творческую зависимость.

Избавиться от влияния учителя ему удалось лишь после того, как он почти обожествил политических вождей. Стал увлеченно и в известной степени бескорыстно писать их портреты. Ему платили гонорары, но дело было не в них. Он верил, что это необыкновенные люди.

Первый человек, в нем сидящий, свободный и легкомысленный, подозревал, что тут произошло обыкновенное переключение энергий, психологическая компенсация. Более всего Отвалова поражало, что вожди, и в особенности главный Вождь, не только сами знают, как жить и куда идти, но и очень уверенно распоряжаются жизнью других.

Сам же Отвалов не обладал умением распознавать правильную дорогу, норовил заблудиться в лесу или утонуть в речке, как малый ребенок.

В повседневной жизни его вытягивала и спасала жена, Варвара Степановна, женщина мощного сложения и крепкой хватки, старше его годков на десять. В его сознании она отождествилась с богатыршей былинных времен, готовой вступить в бой с кем угодно – хоть со Змеем Горынычем, хоть с Ильей Муромцем, а хоть и с самим Временем, оскалившем железные зубы.

Свою Варвару Отвалов, кажется, любил, но уж ненавидел без всяких «кажется». Ненавидел за то презрение, которое вызывали в ней его нерешительность и слабость. Однако норовил укрыться за ее мощными телесами от железных зубов, давно бы его перемоловших.

На этот раз Отвалов оказался в санатории без Варвары Степановны. Ему перепал очень ответственный заказ: запечатлеть женский трудовой энтузиазм, характерный для новой России.

Отвалов в Академии художеств считался специалистом по «новым» женщинам.

Сразу после женитьбы в порыве вдохновения он изобразил свою грузную Варвару с винтовкой через плечо, возглавляющей отряд детишек детсадовского возраста, написанных нежной и легкой кистью, что составляло выразительный контраст с брутально, резко, сильно вылепленной богатыршей-предводительницей.

Картина понравилась всем: и зрителям, и художникам, и власти. И вот теперь из Президиума Академии поступил заказ написать женщин-ремонтниц, обновляющих старинную железную дорогу Ленинград – Москва. Ожидался какой-то юбилей не то Академии, не то железной дороги. Короче, Отвалову намекнули, что в случае удачи работы попадут в Третьяковку или в Русский музей. И это в придачу к солидному гонорару!