– Я извлёк пулю и зашил рану. Парню повезло, жизненно важные органы не задеты. Теперь ему требуется покой. Он выкарабкается, хотя я должен буду проследить, чтобы рана не загноилась. Зайду завтра переменить повязку.

Тятя, Альтер и Довид благодарят доктора, долго жмут ему руку. Полниковские уходят, а мы возвращаемся в дом. Впрочем, Альтер зло поглядывает на Довида, словно говоря: ты у меня ещё попляшешь.

Рувим спит на кровати. Посмотрев на него, Альтер поворачивается к нам с тятей:

– Либа пообещала съездить в Купель, а теперь… Я ума не приложу, что теперь делать.

Тятя вопросительно приподнимает брови. Сдержанно киваю.

– Да, я согласилась. Однако… тятя, можно с тобой поговорить?

Отец открывает было рот, но Альтер опережает:

– Берман, у нас появился отличный шанс, второго такого не будет. В жилах Либы течёт кровь и медведей, и лебедей. Она вполне может стать во главе их стаи. Лебеди не посмеют её ослушаться.

– Что-что? – вскрикиваю, чувствуя заострившиеся клыки и когти. – Как вам такое в голову взбрело? И думать забудьте. Нельзя никого угнетать.

– Успокойся, Либа. – Тятя обнимает меня за плечи, но я высвобождаюсь из его рук.

– Не пойду я на такое! – Из моего горла вырывается медвежий рёв.

Зажмуриваюсь и представляю речную воду, омывающую тело. Потом открываю глаза и продолжаю:

– Ни за что не соглашусь порабощать других. Лайя – моя сестра. Лебеди – её народ, медведи – мой. Может быть, я и лебедям родня, это не имеет значения. Мы прежде всего – сёстры и всегда ими останемся. Ни у кого нет права указывать другим, что им делать. Не важно, кто ты и во что веришь. Вы, Альтер, должны понимать это лучше всех. Людей за их веру жгут в синагогах. Подчинив себе человека, распоряжаясь им, его не защитишь. Лайя – моя, а я – её, но это только потому, что мы любим и заботимся друг о друге. Сегодня лебеди нас спасли. Сами видели, их крылья затмили небо. Временами защитить – это значит отпустить на свободу, дать прожить жизнь согласно собственному разумению. Прежде я тоже думала, как вы, Альтер. Однако Лайя мне показала, что этот путь не единственный. Любить – значит доверять, а иногда любить – это найти в себе силы отпустить любимого.

Мой голос обрывается. Передо мной стоит Лайя. Сестра крепко берёт меня за руку. Я сразу начинаю чувствовать себя увереннее.

– Мне всё равно, как выглядит Лайя. Всё равно, какая кровь течёт в её жилах. Я её люблю, – улыбаюсь сестре. – И всегда буду её защищать, но лишь тогда, когда ей действительно потребуется моя помощь.

Прямо на мой нос опускается белое пёрышко. Запрокидываю голову и вижу лебедей, сидящих на краю люка в потолке. Они кивают головами, и для меня это очень-очень важно.

Матушка спускается с чердака, обнимает меня и говорит, повернувшись к остальным:

– Доня, я горжусь тобой. Твои слова придали мне смелости. За эти несколько часов я узнала от тебя больше, чем от кого бы то ни было. Я обязана кое-что исправить. Шестнадцать лет назад, – произносит она, глядя в глаза тяте, – ты вернулся домой и застал меня в постели с мужчиной.

Комната наполняется шорохами и возгласами.

– Тихо! – говорит мама.

Когда все умолкают, она продолжает:

– Берман, ты решил, что меня изнасиловали, и поступил так, как поступил бы любой муж и защитник. Ты убил того человека. Я испугалась и не смогла рассказать тебе правду. Сегодня при свидетелях признаюсь: я легла с ним по доброй воле.

Глаза отца темнеют. Все затаили дыхание.

– Он был моим суженым с самого рождения, его звали Алексей Данилович. И хотя я была счастлива с тобой, не смогла сказать ему «нет». Я изменила тебе. Всё это, – она обводит рукой лебедей и медведей, – случилось по моей вине. Ваша вражда и ненависть коренится в прошлом. Я должна была сказать тебе правду, но струсила. Не понимала тогда, сколько в тебе любви. Много лет назад я совершила ошибку, потому что по-своему любила Алексея и боялась признаться тебе в своих чувствах. Теперь же мои дочери показали мне, что такое настоящая любовь. Лайя – плод любви, но и Либа – плод любви. Нашей с тобой любви, Берман.

Она на миг умолкает, её глаза теплеют.

– Я люблю тебя, Берман, и буду любить до конца своих дней. Все эти годы я прожила с чувством вины перед погибшим Алексеем. Боль занозой сидела в моём сердце. Всякий раз, когда я смотрела на Лайю, я видела его. Не позволю своим дочерям жить в ненависти и пострадать из-за моей лжи. Может быть, я потеряла бы тебя, если бы призналась, что пошла с Алексеем по доброй воле, любя вас обоих. И Алексея я тоже могла потерять. Но кто знает, не выжили бы вы оба, наберись я храбрости. Дмитро, – обращается она к самому крупному мужчине-лебедю, – я обязана была исповедаться. Ради Алексея, ради памяти о нём.

Тот прикрывает глаза, по его скулам ходят желваки, на лице – такая боль, словно всё произошло вчера, а не шестнадцать лет назад. Олесь бросает моей матушке её плащ.

Она отходит в угол, приподнимает половицу, достаёт оттуда жестяную шкатулку и превращается в лебедицу. Как прекрасна моя матушка! Белое с жемчужным отливом оперение, сильные, грациозные крылья. Со шкатулкой в лапах, она взмывает к небу. Шкатулка раскрывается, и оттуда сыплется пепел. Ветер разносит его по округе, серый пепел падает на крышу хаты, на сад, на лес. В дом мама возвращается уже в человеческом облике. На её лице – слёзы и пепел.

Она опускается перед тятей на колени и склоняет голову.

– Сегодня я обернулась лебедицей в последний раз.

Мы все молчим, напряжённо ожидая отцовского приговора.

– Поднимись, Адель, – говорит тятя твёрдо и в то же время нежно. – Я бы никогда не поднял на тебя руки. Я всегда тебя любил и люблю. Мне потребуется время, чтобы простить, но я знаю, ты сказала правду. Знаю, на свете есть много разных любовей. Например, я люблю быть хасидом-медведем, однако и тебя, Адель, я люблю, вот почему отказался от своей истинной природы. Беда случилась по моей вине. Стремясь защитить жену, я поддался ослепляющей ярости. Если ты меня чему-то и научила за эти годы, так это держать в узде свой звериный нрав. Я понял, что в любом обличье могу быть тем, кем должен. Мне достаточно оставаться твоим мужем, твоим ребе и защитником. Но моей любви хватит на то, чтобы тебя отпустить. Прошу, Адель, не складывай крылья, не надо.

Мама падает к нему на грудь и целует его так жарко, что мы все невольно принимаемся улыбаться от уха до уха. Я горжусь своими родителями. Теми, какие они сейчас, и теми, какими они могут стать ради нас и друг друга. Горжусь сестрой, восхитительной лебедицей, которая, возможно, спасла всех нас, призвав стаю. В час великой нужды Лайя стала тем, кем следовало. А ещё я горжусь отчаянными дубоссарскими евреями. Моё сердце готово разорваться от нахлынувших чувств.

Тятя разнимает объятия, они с матушкой плачут. Он глядит на меня с Лайей, потом протягивает нам руки. Крупные, мощные, медвежьи. Я сжимаю его пальцы и впервые вижу в нём не просто отца, а ребе. Смелого и мудрого царя над людьми. Душа моя переполняется уважением.