«Соня, зайди», – это были два слова надежды: меня снова спасал директор Куарэ.

Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.

– Ты простудишься, – сказал он, пропуская меня.

«Простужусь, – подумала я. – И заболею».

– Извините, директор. Я торопилась.

Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, – и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал – безжизненностью, умирающими запахами школы, глазами Кристиана, – но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.

И мой страх.

Мы шли молча.

– Соня.

Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.

Серж Куарэ стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.

– Да, профессор Куарэ.

– Я должен уехать.

– Я… Понимаю.

– Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.

Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириад подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.

– Для тебя и для Анатоля, – добавил директор и сел за стол. – Ты Ангел.

«Соня, зайди», – вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», – вспомнила я. И кивнула.

Я – Ангел.

– Я поняла, директор.

– Хорошо. Мой сын – тоже Ангел. И Кристиан Келсо – тоже.

Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.

– ELA – это не божественная болезнь, Соня. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.

…Профессор Куарэ появился в «Нойзильбере» из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня – не мог он учить, сам не понимая, чему, – но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда – приносил персики. Порой – что-то писал.

А Кристиан тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.

Мне было все равно. Оказывается, потому что я – Ангел. Просто плохой, неполный.

– Почему вы не сказали мне тогда?

– Это имеет значение, Соня?

– Да.

– Ты в любом случае умираешь, – сказал директор. – Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.

«Никогда», – повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?

Почему? Почему?

– Почему вы скрывали это от меня?

«От нас», – хотелось сказать мне. Профессор Куарэ отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, – срасталось. Я вспомнила свою встречу с Анатолем – ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.

Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.

– Ты – дитя человека и Второго сдвига. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.

Наверное, ELA – это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня – человека, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.

Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.

Молнии ворошили вьюгу за окном – все более плотную. Гром пока еще терялся в горах – только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.

«Почему? Почему? Ну почему же?!»

– Почему?

– Потому что мы все боялись. Кто-то – тебя. Кто-то – за тебя. Ты, Кристиан, Анатоль и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.

«Химера – это я».

Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.

Человек как костюм – о, я знала, что это.

– Почему умерла Карин?

Куарэ встал и потянулся к полке. «Малый атлас Маньчжурии», «Педагогическая поэма», «Воспоминания учителя» – и «Специальные процедуры содержания», пустой серый корешок. Директор положил книгу на стол, открыл ее с хрустом – «Он не читал этот экземпляр ни разу» – и полистал. Лицо директора, подсвеченное молнией, казалось синим.

«Рассвета сегодня не будет». В груди было тесно.

– Читай.

«Параграф 26, пункт шестой, – прочитала я. – Взаимодействие проводников и медиумов».

Остальное я вспомнила. И о погрешностях совместного применения, и об обязательных поправках, и о «мнимом эффекте лазури». Там упоминались цветовые искажения в других областях спектра, среди которых, конечно, был и синий. Но теперь я уверена, что ни один медиум не видел зеленого, пурпурного или желтого проводника.

(Ты думаешь, Соня? Ты еще способна думать?)

Медиумы видят нас как врагов, но их учат, что это «интерференция». Что это «ложноположительный синий код». Их учат, что синий – это не всегда тот синий.

Карин Яничек видела меня в синей дымке и даже не подозревала, сколь ошибочна ее правота.

– Старк поторопился. Они все помешаны на своих инструкциях, – сказал директор. – Они боятся. А когда боятся – они ошибаются.

Я слушала его. Директор говорил очень много, так не похоже на него – и ему тоже было страшно. Куарэ всегда знал, кто я, и все равно боялся того, что я получила откровение.

– Вы меня позвали, потому что Старк ошибся?

– Да.

– Он не должен был убивать Карин.

Куарэ встал и положил «Процедуры…» на место, поправил соседние книги. Я смотрела ему в спину и без слов понимала, что нет – должен был. Просто мистер Старк сработал грубо.

– Пойми, Соня, – сказал Куарэ, не оборачиваясь, – ее смерть была неминуема. Но просчитавшийся резидент даст тебе время. Пока я буду требовать разбирательств, пока дисциплинарный комитет изучит материалы, ты получишь недели. Может быть, месяц.