буквально купался в сладостных воспоминаниях, представляя себя маленьким рыжим проказником, рассыпавшим канцелярские кнопки у двери в комнату пионервожатой.

И первым его словом во вновь обретенном покое стало древнее название кривды, несправедливости и дисгармонии, которое он услышал той далекой ночью из уст физорга, спешащего на свидание к их восхитительной сочногубой, прекраснозадой и розовососцовой комсосалке Маше. Которая хоть и успела познать прелести Ромкиного рудимента, но верна сосальцу своему до конца не была. Почему же? Ответ прост: по причине гармоничной развитости всех половых принадлежностей своего роскошного тела. И пусть дорог был ей тогда золотник Ромкин, но, увы, предательски мал.

— Бля-бля-бля! — троекратно, в точности как ужаленный в босые пятки физкульт-Казанова, полушепотом выругался Деримович и забегал по небольшой комнате взад-вперед.

Платон смотрел на ученика с недоумением. То ли опять дуркует недососок, то ли действительно что-то в подводном Сезаме углядел. Но с его-то нервами! Не стальными даже — титановыми. И с его опытом конкурентной борьбы в эпоху первоначального накопления. Чего там бояться по сравнению с тем же «казаном Мамая», паяльником и бетономешалкой! Обыкновенная пещера мертвецов. В любом Диснейленде такая же есть… Допустим, Диснейленды Деримович проглядел. Да и делов в Диснейлендах этих. Комнаты ужаса российские бизнес-фантазеры придумывали не хуже, а зачастую и лучше своих заокеанских коллег. И тут он заметил, что его подопечный как-то странно поджимает правую кисть.

— Что с рукой, ободрался? — спросил он как можно участливее.

Ромка остановился и взглянул на него так, как посмотрел бы на своего обидчика оскорбленный самурай, — с холодным гневом и решимостью уже мертвого человека.

— Нет, Платон Азарович, — довольно твердо для своего все еще дрожащего тела выговорил Роман, — укусили.

Теперь озноб добрался и до наставника. На его памяти такого еще не было. Не доносила Влажная белых вод своих до дна Денежного озера. А теперь прямо к склепу подобралась. Вон и caput mortuum пошаливать стала.

На братской фене солидно, caput mortuum[167], а по-русски просто и страшно — Мертвая Балда — по легенде братьев молока, как ни странно, не претендовала на принадлежность к телу той или иной знаковой фигуры любого конспирологического теорминимума, ее не связывали ни с Иоанном Крестителем, не считалась она и некрофетишем тамплиеров Бафометом[168], — нет, голова была отечественная, можно сказать, местного усекновения. Расейских кровей был и ее носитель: ведь возвышалась она когда-то над статью сребро- и женолюбивого, злокозненного и лихоимного атамана Стеньки Разина.

— И за что тебя Степан покусал? — спросил Платон, беря Ромку за кисть.

По тыльной стороне ладони, переходя на мизинец, полумесяцем бежала цепочка глубоких следов с двумя пропусками. А молва шла, что заплечные костоломы атаману зубов вообще не оставили. Неправда, однако.

— За руку, не видите, что ли, — дав себя осмотреть, дерзко и даже с вызовом ответил недососок. И нахальный тон его отповеди говорил о том, что дух возвращается к нему.

— Я спрашиваю, за провинность какую, недососль?

— Не знаю, за какую, Платон Азарыч. Все делал, как вы велели. Нырнул, зеленый огонек увидел. Гребу туда. Вода поначалу, как в луже, потом — почище. И трава растет. Как будто на холмике таком подводном. И свет из-за решетки. Я к свету. А там… — Ромка замолчал, глотнул воздуха, точно второй раз попал под воду, и… речь оставила его.

— Ну ты чего, недососль? — решил подбодрить его мистагог. — Ты ж в такие омуты мокрушные лазил еще на заре общественной, так сказать, деятельности, а здесь обделался… Чего бояться-то!

— Чего-чего! Того, что меня там развели, то есть подловили так, что стыдно признаться.

— Ладно тебе жеманиться. С кем не бывает, я на заре сам, помню, в наперстки Кадуму продул. Не залезешь, не оближешь.

— Вот-вот, — прогудел Деримович, — как макаку на банан. Только не в банку руку суешь, а за решетку. Еще хуже…

Ромка обиженно вздохнул и продолжил:

— И не предупредили, что к щели надо через этих, ну как они на фене вашей?

— Кадавров, — подсказал Онилин.

— Да, через кадавров плыть. И где вы их набрали таких… — Ромка задумался, подбирая нужное слово. — …тухлых? У них мясо на костях, как лапша на ушах развевается.

— Ладно, можно подумать, тухляков не нюхал? Чем Степке то не угодил?

Ромка бросил на Платона опасливый взгляд, словно его поводырь был заодно с мертвой головой волжского атамана, и сказал:

— Я ему монету не дал. Вы сказали в щель надо для выкупа, а он говорит: «Сюда давай, червь сосущий».

— Дать-то ты бы ему дал, да чем бы он взял? Ручки-то разинские тю-тю. Сплыли куда-то. Как и другие части тела. Головушка буйная одна и осталась, от самой Москвы до Царицына по дну катилась. Уж четвертый век пошел, как ищет Стенька тельце свое, — в Бояновом духе начал сказ о волжском атамане Платон.

— Четвертый век? В воде? — воскликнул Ромка, явно желая усилить каким-нибудь братским чертыханьем свое удивление. — Нихуясе. Чё тогда другие в говно? Я одного журнаша там признал. Клочья одни на костях. Только очки блестят. А мочканули его недавно, года три всего. А этот… эта, ну, башка его — выглядит так, ровно с плеч ее только и сняли.

— Заговоренный он, Стенька наш, на «несмерть».

— На бессмертие, что ли? — переспросил Деримович.

— На «несмерть», оглох, что ли? — передразнил недососка Онилин.

— Опять вы со своими, как их…

— Дефинициями. Дефинициями, Ромка! — едва не вскричал Платон. — Не расстраивай ты меня, Деримович, ох, не расстраивай. Ведь ты чуть в пожизненном долгу не остался у Степана.

— Щас, буду я за базар перед всякими бошками отвечать! — вознегодовал недососок. — Вас послушать — так вы и лохосу слово держать велите!

— А что, вынул он таки из тебя обещание?

— Выкусил. А как мне было еще поступить, когда рука за решеткой, а на руке голова болтается. Ни тпру, ни ну, — возмущенно оправдывался Роман. — Да ладно, если он наш, то чё не уважить. Благо не по сосальной части. А мочкануть головешку по ее же просьбе — делов-то.

— Делов, Ромка, делов столько, что не провернешь. Не простая головешка это, Ромка. Ой, не простая. Таких головешек в мире две-три и обчелся. Он же не просто живучий, как крыса какая. Нет таких крыс, чтоб по четыре века жить. Молока девы хлебнул Стенька однажды, когда схрон для клада искал. А хлебнув, не помер, как тому быть положено. Только плахи избежать не сумел. Вот такая незадача получилась. Вроде казнен, но не умер. А жив, но не весь… — Платон приостановился, давая Деримовичу время обдумать одну из промежуточных фаз бытия между жизнью и смертью. Но лицо подопечного