Он подходит к решетке, поднимает руку. И я вижу нечто, чего не видел раньше, в темноте. Еще одно темное и бесформенное пятно: моя куртка. Та, которую он забрал в Сомерсет-хаусе, прежде чем отвести меня к королеве. Куртка, в подкладку которой зашиты все мои сбережения. Куртка, которую я не чаял увидеть.

— Бесс нашла ее дома. Никак не могла понять, откуда она взялась. Сказала, что она жалка, как рубище Иова, — тогда я и подумал, что она твоя.

Он просовывает куртку сквозь решетку. Я почти готов отказаться, но все же встаю и забираю ее. Когда-то она воплощала лежащее передо мной будущее. Теперь — прошлое.

— Я могу ее сжечь, если хочешь, — предлагает Кэри, увидев, что я не спешу забирать куртку. — Я только подумал…

Я выхватываю куртку у него из рук.

— Спасибо, — шепчу я. — Она… — я ищу хоть какие-то слова. Мне будет теплее.

— Прощай, Тоби. — Кэри отходит от решетки. — Желаю тебе…

— Не надо. Не стоит.

Я не хочу слышать пожелания сэра Джорджа Кэри, барона Хадсон, кавалера ордена Подвязки, члена Тайного совета и лорда-камергера королевского двора.

Он кланяется и уходит. Я невольно думаю, желал ли он что-то Марло, прежде чем подписать банковское поручение для убийцы, которого отправил в таверну.

Когда он уходит, я ощупываю куртку, нахожу надорванный и старательно зашитый шов, куда я три месяца назад засунул банковскую гарантию на все деньги, что мне удалось заработать будучи шпионом на королевской службе, подручным Барнарда и печатником после его смерти. Шесть тысяч восемьсот фунтов, достаточно для привольной жизни в течение нескольких лет — или сотни лет прозябания. Сейчас от денег нет прока.

Я несколько минут смотрю на них, думая, что мог бы с ними сделать. Гарантия выдана в Англии и не может быть предъявлена ни в какой другой стране, только во французском порту Кале, бывшем английском форпосте. Я мог бы купить собственный дом, а не снимать клетушку у блудливой хозяйки. Мог бы марать бумагу подальше от двора, писать, как я обещал Марло. Я мог бы стать свободным.

Я натягиваю куртку и сую гарантию в карман. Этих денег точно хватит, чтобы мне отрубили голову одним ударом, а не так, как Эссексу. И тут неожиданно натыкаюсь рукой на что-то почти неощутимое, холодное и твердое в правом кармане. Я туда ничего не клал.

Там лежит ключ.

Когда всходит солнце, воды Ла-Манша расцвечиваются сотней оттенков синего и черного.

Я стою у борта, там, где простояла всю ночь, ощущая, как перекатывается по волнам корабль, слыша, как скрипит дерево, как бьется вода о корпус, как переговариваются люди на палубе: они сидят, закутавшись в одеяла, пьют вино из кувшинов, играют в кости и вглядываются в горизонт. Я не удивилась, увидев среди них Томаса Алара. Некоторые вещи не меняются, а некоторые люди ничему не учатся.

Я жду чего-то другого.

Уйдя из «Лозы», я очень долго ждала, прежде чем отправиться на пирс. Я бродила по Нэрроу-стрит, не теряя надежды. Отец всегда говорил, что надежда — самая дурная из стратегий, но это меня не остановило. Тоби не появился. Не оказалось его и на верфи в Рэтклиффе, и в гавани Дувра, где я чуть не опоздала на корабль, решив, что увидела Тоби, высокого и черноволосого, ленивым шагом выходящего из лавки. Я должна была понять, что это не он. Тоби никогда не ленится.

Я думала, что если сэр Кэри отпустил меня, он мог отпустить и Тоби. Я для него была никем, а он меня отпустил. Так и не понимаю, почему. Может быть, потому, что люди королевы уже состряпали свою историю, а я портила их картину? Может, они поверили, что Йори — убийца, его поймали с поличным и зарезали, и все хорошо, что хорошо кончается, как сказал бы мастер Шекспир?

Но Тоби нет, и чувство вины за то, что я его оставила, все не проходит, как не проходит и страх за него. Я не могу представить, чтобы он не нашел выхода из этой переделки. Тоби, который все видит и ничего не пропускает. Он не может умереть от ножа, петли или топора палача. Я отказываюсь в это верить.

На палубе вдруг оживляются. Из трюма появляются женщины в ярких плащах, мужчины указывают куда-то вдаль. Я смотрю туда и вижу Францию. Раньше я никогда не бывала за пределами Англии. И вот впереди простирается новый для меня континент: узкая полоса воды, за ней скалистые холмы, поросшие мхом утесы и… свобода. Гавань приближается, и я впервые вдыхаю воздух свободы.

Он воняет рыбой.

Гавань Кале очень похожа на английские гавани: лавки, корабли и толпы. Кричат все на французском, так быстро, что я понимаю едва ли одно слово из десяти. Я прокладываю себе путь, поглядывая на карманников и бродяг, не обращая внимания на торговцев, расхваливающих свои товары и пытающихся меня обчистить так или иначе, содрав двойную цену за никчемную вещь. Чужой город лежит передо мной, и я чувствую его. Это новые возможности и обещания, это моя кара и новая опасность. Все, чем мог бы стать Лондон и не стал. Я никогда не смогу вернуться в Англию, и я знаю: мне придется провести остаток своих дней в изгнании.

Высокая цена заплачена за эту свободу, поэтому я должна ею воспользоваться.

Я сворачиваю с главной улицы Порт-де-Кале, потом сворачиваю еще раз, уходя из порта в город. Город похож на остров, окруженный каналами. Вывеска на улице гласит, что называется этот остров Кале-Норд. Улицы кривые, мощеные, дома кирпичные, мосты арками. Я ищу наемное жилье — если мне не изменяет память, здесь оно называется hėbergement, так что я читаю все вывески в поисках этого слова.

По мосту перехожу на Рю-де-л’Этуаль, просто потому, что мне нравится это название. Улица выходит на просторную площадь под названием Пляс-д’Армс. Это название мне тоже нравится. Оно переводится как «парад». И передо мной действительно предстает парад звуков, запахов и зрелищ. Зеленые навесы над уличными прилавками, огромные сковороды, на которых жарят бобы цикория, колбаски над огнем, факелы над плавящимся сыром и сырые кадушки с мидиями, горы хрустящего хлеба, шоколад. Я смотрю на все это, не переставая высматривать его.

Я прохожу мимо лотка, с которого продают какие-то сладости. От приторного запаха у меня начинают ныть зубы, но покупателей тут много. Они смотрят, как булочник громоздит пирожные одно на другое пирамидой — кто-то говорит, что это называется крокембуш, — а потом украшает цветным сахаром, миндалем и засахаренными цветами. После этого он сразу же разбирает свое сооружение, протягивая куски всем желающим. Стоит это денье за кусок, то есть примерно пенни. Впрочем, я все равно не могу себе этого позволить ни в этой стране, ни в какой-либо еще. Я вспоминаю другой лоток в другом городе, где я восхищалась недоступными мне сладостями. Кажется, что с той ярмарки прошли уже сотни лет. И тут я чувствую знакомое дыхание у самого уха.

— Ты похожа на человека, который не отказался бы, чтобы кто-то подошел и поцеловал его.