Северной области вышел из кабинета раскачивающейся своей походкой. За стеклами пенсне вываливались обожженные бессонницей, разрыхленные, запухшие веки…

Не прошло и дня, как все у меня было, — одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране…»

Эту цитату из рассказа И. Э. Бабеля я привожу не ради того, чтобы напомнить о начале чекистской карьеры Бабеля, который под кличкой Кирилл Васильевич Лютов работал потом в особых отделах армий… Нет! Бабель — писатель, придававший особое значение точности деталей, и его свидетельство — особо ценно для нас. Нет оснований полагать, будто в рассказе «Дорога» Бабель пошел против своих писательских принципов, а это значит, что и слова его о товарищах, «каких нет нигде в мире», не для красоты стиля приведены тут.

И Моисей Соломонович Урицкий, и Владислав Александрович Байковский, и Иосиф Наумович Шейкман-Стодолин, и Иосиф Фомич Борисенок, и Иван Францевич Юссис, и Глеб Иванович Бокий, и Николай Кириллович Антипов, и Александр Соломонович Иоселевич — все они чувствовали в себе нечто рыцарское, благородное. Как это совмещалось в них с подлостью и палачеством, понять трудно, однако несомненно совмещалось, и потому попытаемся понять это на примере того же Исаака Эммануиловича Бабеля.

Его рассказ «Дорога» заканчивается словами: «Так начиналась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья».

Бабель был тогда уже известным советским писателем, любовником Евгении Соломоновны — жены генерального комиссара безопасности Ежова. Он, Бабель, все порывался написать роман «ЧК», но — увы — исполнить этот замысел не успел. Через несколько лет Исаак Эммануилович был ликвидирован вместе с мужем Евгении Соломоновны. Но вот что интересно. Всего за несколько месяцев до ареста Бабель поделился замыслом будущего романа с Фурмановым.

Александр Исбах так описывает этот эпизод:

«В тот день Бабель говорил Фурманову о планах своего романа «ЧК». Я не помню точно его слов. Но Митяй, как всегда, записал их в своем дневнике.

— Не знаю, — говорил Бабель, — справлюсь ли, очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну просто святые люди… И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А с другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, кто населяет камеры, это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь».

Не в этих ли словах Исаака Эммануиловича Бабеля и следует искать разгадку совместимости несовместимого в чекистах? Ведь товарищами, да и просто людьми, чекисты были между собой. А настроения тех, кто населял застенки, их просто не интересовали, потому что они этих людей и не считали за людей…

Повторяю, что И. Э. Бабель не любил придумывать своих произведений, а в деталях и речевых характеристиках героев был реалистом высшей пробы. И уж если он считал, что можно писать роман о ЧК, даже не зная настроений «тех, кто населяет камеры», то, значит, и не было нужды в этом для правдивого описания работы чекистов. Чекисты ведь работали не с людьми, а с человеческим материалом, который для них уже не был людьми.

О страшном, но логическом финале жизни Исаака Эммануиловича Бабеля, когда его арестовали в Переделкине и когда он понял, что всевластные друзья, «товарищи, каких нет нигде в мире», уже не помогут ему, потому что сами превращены в человеческий материал, с которым теперь будут работать другие, конечно, еще будет написано…

Ведь это не только Бабеля судьба.

Тот же Владислав Александрович Байковский, сделавший неплохую чекистскую карьеру, в 1923 году за принадлежность к троцкистской оппозиции из органов был уволен. Долгое время он работал в Барановичах управляющим отделением Госбанка и жаловался на здоровье — мучил заработанный на расстрелах в сырых подвалах ревматизм, расшатались нервы…

«За бюрократизм и нетактичность» в марте 1928 года Байковского понизили в должности, но потом — помогли, видно, «товарищи, каких нет нигде в мире», — он снова начал подниматься по служебной лестнице и в 1931 году попытался даже выехать на загранработу.

Однако улизнуть ему не удалось. В конце тридцать четвертого года НКВД затребовало характеристику на него. В характеристике было помянуто и о троцкистской оппозиции, а также, между прочим, отмечено, что, дескать, пока не выявлено: участвовал ли В. А. Байковский в зиновьевской оппозиции. Поскольку характеристика эта — последний документ в личном деле сотрудника ВЧК/ОГПУ Владислава Александровича Байковского, без риска ошибиться можно предположить, что и этого ученика Моисея Соломоновича Урицкого постигла невеселая участь чекистских палачей…

Бабель называл чекистов святыми людьми. Он очень хорошо описал эту «превосходную», «полную веселья» жизнь, которую устраивали «святые люди» из Петроградской ЧК в восемнадцатом году. С затаенным, сосущим любопытством вглядывался он в лица расстреливаемых, пытаясь уловить тот момент, когда человеческий материал превращается в ничто, в неодушевленный предмет, называемый трупом. И, конечно, представить не мог, что пройдет всего два десятка лет и новые исааки бабели и Владиславы байковские с затаенным, сосущим любопытством будут вглядываться уже в его лицо, потому что для них уже и он сам будет только человеческим материалом… Не догадывался… Эта мысль сильно бы омрачила его «полную веселья» жизнь…

Но — ив этом и счастье их, и беда! — такого сорта люди никогда почему-то не могут даже вообразить себе, что по правилам, заведенным ими для других людей, будут поступать и с ними самими.

14

У несчастных, попавших в застенки Моисея Соломоновича Урицкого, оставались на свободе отцы и матери, братья и сестры, дети и жены. Наконец, оставались просто близкие люди и сослуживцы, жизнь которых тоже менялась с этими арестами.

«Так как от моего заключения зависит состояние приюта, богадельни и домов Комиссариата призрения, переданных мне в заведование Отделом социальной помощи, то я очень прошу указать хотя бы приблизительный возможный срок моего освобождения, чтобы я мог решить, как мне поступить в дальнейшем с указанными учреждениями».

Документами, подобными этому, пестрит дело «Каморры народной расправы». И вообще, когда читаешь его, трудно отделаться от впечатления, что многие аресты и изъятия производились специально, чтобы затруднить и без того-то нелегкую жизнь петербуржцев.

Видимо, тут генеральная линия Моисея Соломоновича на принудительное ускорение «кристаллизации» удачно совмещалась со стремлением рядовых чекистов к «превосходной» жизни.

В уже упомянутом нами рассказе «Дорога» Исаак Бабель сообщает, что после разговора с Урицким «не прошло и дня, как все у меня было, — одежда, еда…». Откуда бралось все в голодном городе, становится понятно, когда просматриваешь ордера на аресты, подписанные Урицким. Моисей Соломонович требовал, чтобы при арестах изымались документы, деньги и золотые вещи. Чекисты, проводившие обыски, как