гарцуете на своем коне, а ваша голова не менее лихо гарцует на ваших плечах. Но до меня дошел слух, что король намерен положить конец лихому этому гарцеванью: тело он вам оставит, а голову снимет и пошлет гарцевать так далеко, что вам ее тогда уже не догнать. Дайте мне флорин — я его заслужил.

— Хлыста я тебе дам, если ты не уйдешь, дурной советчик!

— Монсеньор! Я — Уленшпигель, сын Клааса, сожженного на костре за веру, и Сооткин, умершей от горя. Прах моих родителей бьется о мою грудь и говорит мне, что доблестный воин граф Эгмонт может противопоставить герцогу Альбе в три раза более сильное войско, чем у него.

— Поди прочь, я не изменник! — вскричал Эгмонт.

— Спаси отчизну, только ты можешь ее спасти! — сказал Уленшпигель.

Граф замахнулся на него хлыстом, но Уленшпигель ловко увернулся и на бегу успел крикнуть:

— Смотрите в оба, смотрите в оба, граф! И спасите отчизну!

В другой раз Эгмонт остановился напиться in ’t Bondt Verkin (в «Полосатой Свинье») — трактире, который держала смазливая куртрейская бабенка по прозвищу Musekin, то есть Мышка.

— Пить! — приподнявшись на стременах, крикнул граф.

Прислуживавший у Мышки Уленшпигель вышел с оловянной кружкой в одной руке и с бутылкой красного вина в другой.

Граф узнал его.

— А, это ты, ворон, каркал мне черные вести? — спросил он.

— Черные они оттого, что не простираны, монсеньор, — отвечал Уленшпигель. — А вы мне лучше скажите, что краснее: вино, льющееся в глотку, или же кровь, которая брызжет из шеи? Вот о чем вас спрашивал мой фонарь.

Граф молча выпил, расплатился и ускакал.

17

Уленшпигель и Ламме верхом на ослах, которых им дал один из приближенных принца Оранского, Симон Симонсен, ездили всюду, оповещая граждан о черных замыслах кровавого короля и выведывая, нет ли каких-нибудь новостей из Испании.

Переодевшись крестьянами, они продавали овощи и шатались по всем базарам.

Возвращаясь однажды с Брюссельского рынка по Кирпичной набережной, они увидели в окне нижнего этажа одного из каменных домов красивую даму в атласном платье, с румянцем во всю щеку, с высокой грудью и живыми глазами.

— Масла не жалей, — говорила она молоденькой свеженькой кухарке, — я не люблю, когда соус пристает к сковородке.

Уленшпигель заглянул в окно.

— А я люблю всякие соусы, — сказал он, — голодный желудок непривередлив.

Дама обернулась.

— Ты что это, мальчишка, суешь нос в мои кастрюли? — спросила она.

— Ах, прекрасная дама! — воскликнул Уленшпигель. — Если бы вы только согласились немножко постряпать вместе со мной, вы бы удостоверились, какими вкусными блюдами может угостить неведомый странник прелестную домоседку. Ой, как хочется! — прищелкнув языком, добавил он.

— Чего? — спросила она.

— Тебя, — отвечал он.

— Он хорош собой, — сказала барыне кухарка. — Давайте позовем его — он нам расскажет о своих приключениях.

— Да ведь их двое, — заметила дама.

— За другим я поухаживаю, — вызвалась кухарка.

— Да, сударыня, нас двое, — подтвердил Уленшпигель, — я и мой бедный Ламме: на плечах он вам и ста фунтов не потащит, а в животе все пятьсот пронесет — и не охнет, лишь бы это были еда и питье.

— Сын мой, — заговорил Ламме, — не смейся надо мной, горемычным, мне не дешево стоит напитать мою утробу.

— Сегодня это тебе не будет стоить ни лиара, — сказала дама. — Войдите оба!

— А как же наши ослы? — спросил Ламме.

— В конюшне у графа Мегема [34] овса предовольно, — отвечала дама.

Кухарка, бросив печку, побежала отворять ворота, Уленшпигель и Ламме въехали на ослах во двор, и во дворе ослы немедленно заревели.

— Это сигнал к принятию пищи, — заметил Уленшпигель. — Бедные ослики трубят свою радость.

Уленшпигель и Ламме спешились.

— Если бы ты была ослица, приглянулся бы тебе такой осел, как я? — спросил кухарку Уленшпигель.

— Если б я была женщиной, мне бы приглянулся веселый парень, — отвечала кухарка.

— Раз ты не женщина и не ослица, то кто же ты такая? — спросил Ламме.

— Я девушка, — отвечала кухарка, — а девушка — не женщина и не ослица. Понял, толстопузый?

— Не верь ей, — предостерег Ламме Уленшпигель, — она наполовину шлюшка и только наполовину девушка, да и из этой-то половины одна четвертинка равна двум дьяволицам. Ей за шашни уже уготовано место в аду — будет там на тюфячке ублажать Вельзевула.

— Насмешник! — сказала стряпуха. — Твоя грива, как погляжу на тебя, и на тюфяк-то не годится.

— А вот я бы тебя съел со всеми твоими кудряшками, — сказал Уленшпигель.

— Язык без костей! — вмешалась дама. — Неужели ты настолько жаден?

— Нет, — отвечал Уленшпигель, — одной такой, как вы, я бы удовольствовался.

— Прежде всего, — предложила дама, — выпей кружку bruinbier’a, скушай кусочек ветчинки, положи себе баранинки, отрежь кусок пирога да пожуй салату.

Уленшпигель сложил руки на груди.

— Ветчина — хорошая вещь, — сказал он, — bruinbier — божественный напиток; баранина — одно объеденье; когда режешь пирог — язык дрожит от восторга; сочный салат — это царская жвачка. Но блажен тот, кому вы подадите на ужин ваши прелести.

— Что он болтает! — воскликнула дама. — Сначала поешь, балаболка!

— А не прочитать ли нам прежде Benedicite [35]? — спросил Уленшпигель.

— Нет, — отвечала она.

— Мне есть хочется! — захныкал Ламме.

— Сейчас поешь, — сказала прекрасная дама, — у тебя одна еда на уме!

— Но только свежая, как моя жена, — добавил Ламме.

При слове «жена» кухарка насупилась. Как бы то ни было, Уленшпигель и Ламме наелись до отвала и здорово клюкнули. Вдобавок хозяйка ночью дала Уленшпигелю поужинать. И так продолжалось несколько дней кряду.

Ослики получали двойную порцию овса, а Ламме двойную порцию всех блюд. Целую неделю не вылезал он из кухни, но резвился только с кушаньями, а не со стряпухой, ибо все его мысли были заняты женой.

Девицу это злило, и она не раз уже намекала, что тем, дескать, кто помышляет только о своем брюхе, негоже бременить землю.

А Уленшпигель с хозяйкой жили дружно. Однажды она ему сказала:

— Ты дурно воспитан, Тиль. Кто ты таков?

— Меня прижила Удача со Счастливым случаем, — отвечал Уленшпигель.

— Однако ты не из скромных, — заметила дама.

— Боюсь, как бы меня другие не стали хвалить, — сказал Уленшпигель.

— Хочешь стать на защиту гонимых братьев?

— Пепел Клааса бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.

— Молодчина! — сказала хозяйка. — А кто этот Клаас?

— Это мой отец — его сожгли на костре за веру, — отвечал Уленшпигель.

— Граф Мегем не таков, — сказала хозяйка. — Он хочет залить кровью мою любимую родину — я ведь родилась в славном городе