поступить в университет. Я ждал, когда мама расскажет мне, как и обещала, об отце… С этими мыслями я поступал в среднюю школу. И вот я неизвестно зачем во втором гуманитарном классе старшей школы (краснеет, украдкой плачет).

Но, как ни странно, когда я сдал экзамены, мама даже не обрадовалась. Впрочем, она и прежде совсем не хвалила меня за успехи в учебе и хорошие отметки. Кажется, она даже раздражалась, когда вывешивали мои успешные работы или мое имя упоминали в газетах и журналах… Мне тоже это не слишком нравилось, но по школьным правилам работы следовало обнародовать. Поэтому мама часто подходила к учителям с одной и той же просьбой: «Пожалуйста, повесьте его работу в уголок — туда, где никто не увидит!» Учителя восхищались маминой скромностью, но дело было в другом: ее действительно не радовали мои успехи…

Когда я поступил в старшую школу, мама заволновалась, что мое имя появится в газетах Фукуоки. Я хотел успокоить ее и предложил: «Давай тогда я поступлю в какой-нибудь скромный частный колледж в Тохоку или куда-нибудь еще. Мы переедем далеко-далеко, и тогда уж мое имя точно не появится в газетах Фукуоки». Но, поразмыслив, мама ответила: «Ты должен учиться в университете, да и я не могу бросить своих воспитанниц». Так было решено поступать в Фукуоке. Но мама вечно твердила: «В Фукуоке полно дурных юношей и девушек, поэтому не выходи лишний раз из общежития! А если с тобой заговорит незнакомец, хорошенько подумай, прежде чем отвечать!»

Теперь мне кажется, гадатель из Мамиана сказал правду и мама чуяла, что за нами кто-то охотится. Поэтому она старалась скрывать наше местоположение, что доставляло ей уйму хлопот.

В будние дни я оставался в школьном пансионе, но вечер субботы и воскресенья проводил с мамой, в Ногате. На каникулы я тоже приезжал домой. Я вставал рано утром, чтобы помочь маме, и ложился часов в девять-десять вечера. Мама была очень сильной духом и, хотя она жила в Ногате, которая пользуется дурной славой, всегда ложилась спать в одиночестве. Она часто повторяла: «Ученицы приходят с половины девятого утра, и дальше, вплоть до одиннадцати вечера, у меня нет на себя ни минутки! Какое уж тут одиночество?! Если ты занят учебой, то лучше не приходи».

Мы жили размеренной жизнью, в которой не было ничего особенного. Но однажды — это случилось прошлым летом — мама зашла ко мне с американской газетой в руках, которую использовала как упаковку для вышивки. Указывая на заметку, она спросила: «Не знаешь, кто это?» Я посмотрел на фотографию и ответил, что это актер Лон Чейни[78] в роли клоуна. Мама сразу же поскучнела и, пробормотав «понятно», спустилась к себе. Тогда я подумал, что, скорее всего, этот актер похож на моего отца и наверняка он живет за границей. Газетная фотография врезалась мне в память. Лицо этого мужчины напоминало морду шелковичного червя. Я тут же спустился, встал перед туалетным столиком в материнской спальне в шесть татами и принялся разглядывать себя, однако не обнаружил какого бы то ни было сходства (краснеет).

Тем вечером ничего примечательного не произошло. Я, как обычно, лег в девять. Когда легла мама, не знаю, думаю, тоже как всегда, в одиннадцать часов. Однако ночью я внезапно проснулся от громкого стука (я не рассказывал об этом полиции, опасаясь навлечь на себя подозрения). Я открыл глаза, но в темноте ничего не увидел, затем зажег лампу у изголовья и посмотрел на наручные часы, лежавшие у раскрытой книги. Был один час и пять минут. Мне захотелось в туалет. Я поднялся с постели и по пути тихонько заглянул к маме. Она крепко спала, чуть приоткрыв рот, щеки алели, лоб был белый, словно фарфоровый… Тогда она показалась мне на удивление молодой, почти как взрослые ученицы, которые приходили к ней… Я спустился, сходил в уборную и включил свет в комнатах в шесть и восемь татами, однако не заметил ничего странного. Потом я задумался, что это был за стук. Быть может, почудилось?.. Я поднялся на второй этаж и посмотрел на маму: она уже повернулась на другой бок и спряталась под одеялом: я мог видеть только ее затылок с гребнями. Тогда я выключил свет и лег спать. Больше лица мамы я не видел.

Потом мне снились какие-то странные сны, о чем я рассказал вам в полицейском участке, профессор (г-н В.). Мне, вообще, редко снятся сны, но той ночью они были необыкновенными. Нет, во сне я никого не убивал… Мне виделось, что поезд сошел с рельсов и ревя гонится за мной; что на меня уставился большой черный бык, высунув длинный фиолетовый язык; что в самом центре чистого голубого неба вращается солнце, извергая черную сажу; что гора Фудзи раскололась надвое и меня затопила огромная волна алой крови, хлынувшая из ее недр. От этих снов мне сделалось жутко, и я хотел сбежать, но словно прирос к месту. Кажется, я слышал, как пару раз прокукарекали петухи из хозяйского курятника, но я так и не смог очнуться от страшных снов, которые сменяли друг друга. Я корчился, мучился и наконец смог разлепить глаза. Уже рассвело. Я успокоился и хотел было встать, но голову пронзила дикая, острая боль. Во рту ощущался гадкий привкус, меня тошнило. Весь в поту, я подумал, что заболел, и решил поспать еще немного. Больше мне ничего не снилось.

Вдруг кто-то грубо разбудил меня и схватил за руку, словно собирался куда-то утащить. Я был еще сонный и хотел убежать, стряхнув его руку. Но пришел еще один человек, он взял меня за другую руку и поволок к лестнице. Я наконец-то проснулся и заметил полицейского в форме и с саблей на поясе. Он сидел на корточках у постели моей мамы и что-то искал.

Увидев это, я решил, что мама заболела холерой или другой заразной болезнью, ведь я сам чувствовал себя паршиво. До сих пор помню, как мне было больно, когда меня волокли под руки! Казалось, мое вялое, безжизненное тело тает, а кости рассыпаются в труху. С каждой ступенькой темнота перед глазами все сгущалась. Голова болела, и мне казалось, что я нахожусь под водой. Я хотел остановиться и перетерпеть боль, но вдруг откуда-то снизу возникла рука и решительно потащила меня по лестнице. Я обернулся и заметил мамин пояс сигоки: он свисал петлею с верхних перил.

Но тогда у меня не было сил подумать, почему там висит петля. Шедшие сзади