Свыше 8000 человек уничтожил только пресловутый герцог Альба, отправленный Филиппом покарать восставшие против зверств короля Нидерланды. Религиозные испанцы полюбили аутодафе – массовые казни еретиков на кострах, когда в ознаменование какого-либо события, часто безо всякого обвинения, из малейших подозрений сжигались многие тысячи человек одновременно! Объяснение было очень простым: если сожжен виновный, то это благо для веры, а если невиновный – то для него самого, потому как попадет в рай!

Варфоломеевская ночь 24 августа 1572 года и последующие за ней страшные дни стоили Франции 30 000 жизней гугенотов.

Шведский король Эрик XIV казнил в один день 94 епископов и сенаторов, остальных просто не посчитали.

Правители всяк на свой лад мучили людей, животных, прелюбодействовали, занимались блудом и убивали, убивали, убивали… Кровь людская, что водица, заливала Европу…

Немногим большим целомудрием и милосердием отличались и другие века, та же Древняя Греция и тем более Рим.

Эти строки отнюдь не в оправдание Ивана Грозного! Просто надо понимать, что он был как все, как бы это ужасно ни выглядело.

В царских покоях снова гомон, непотребные крики, срамные песни, звон чаш… Весело царю Ивану Васильевичу. Такого не могло быть при прежней царице Анастасии, столько мерзости Москва раньше не видывала.

Иван с усмешкой оглядел пирующих. Большинство были изрядно пьяны, кто-то орал, требуя еще вина, кто-то уже требовал девок… Левкий орал не меньше других, то и дело проливая на святительские одежды вино и капая жиром от еды. Вдруг взгляд царя остановился на Иване Мякинине. Он не был ни особо родовит, ни примечателен чем-либо другим, так, из обычных собутыльников. Иван жестом подозвал к себе холопа, что-то сказал на ухо. Тот, постаравшись скрыть изумление, кивнул головой и исчез.

Немного погодя, когда холоп вернулся, царь вдруг призвал к вниманию. Вмиг замолкли все. Пирующие хорошо усвоили, что, как бы ни было шумно, голос Ивана Васильевича должно быть слышно всегда!

– А скажи-ка мне, Иван Федорович, готов ли ты за меня жизнь отдать?

К шуткам царя уже привыкли, не удивлялись ничему. Мякинин, коротко икнув, кивнул, не зная, чего ждать. Царь протянул руку в сторону, взял поданный холопом кубок, в полной тишине насыпал туда какой-то порошок, старательно покачал, размешивая, и вдруг протянул Мякинину:

– Пей!

Тот пошел белыми пятнами. Взгляд царя однозначно говорил, что в кубке яд.

– Благодарствую, государь…

Что он мог еще ответить? Выпьешь – смерть, и не выпьешь – тоже. А если не смерть, если просто пошутил Иван Васильевич? Подошел, принял кубок из царских рук. Царь не останавливал, смотрел внимательно, насмешливо. Иван Мякинин обернулся к остальным, обвел всех взглядом и медленно выпил. Вино не отличалось по вкусу от обычного. Пирующие совсем затихли, стало слышно жужжащую в углу муху и напряженное сопение рынды у дверей.

Но ничего не произошло, Мякинин остался на ногах. От напряжения у него дрожали колени, очень хотелось сесть, но не смел. Перевернул кубок, показывая царю, что тот пуст, поклонился:

– Благодарствую, государь…

Иван Васильевич обвел насмешливым взглядом пировавших. По палате пронесся вздох облегчения, снова раздались голоса. Слуга забрал кубок у Мякинина, и тот уже почти дошел до своего места за столом, как вдруг повалился на бок, изрыгая пену изо рта! Все ахнули, кто-то вскочил, к Мякинину подбежали, попытались поднять.

И тут на всю палату раздался окрик царя:

– Пусть лежит!

Снова обведя взглядом притихших собутыльников, Иван добавил:

– Надоел своей болтовней…

После этого такое развлечение стало для Ивана Васильевича любимым. От поднесенного вина не смел отказаться никто, но в нем не всегда оказывалась отрава. Зато государю нравилось наблюдать, как бледнеют, ожидая смерти, те, кому чашу поднесли.

А еще Иван Васильевич вдруг открыл для себя другую забаву. Все случилось не на пиру, а во время тихого семейного обеда (бывало и такое).

Марии показалось, что слуга не слишком расторопен, и она оттолкнула недотепу. Горячие щи выплеснулись прямо на руки бедолаге. И царь, и его супруга с интересом наблюдали за мучениями обварившегося холопа.

В тот же вечер Иван повторил шутку уже с боярином Федоровым. Только теперь слуга подошел к ничего не ожидавшему боярину и попросту опрокинул на него горячие щи. Федоров сначала взвыл, обругав холопа непотребно, но тут же заметил взгляд царя, с удовольствием наблюдавшего со своего места, все понял и постарался сдержаться, хотя было очень больно. Ошпаренная кожа покраснела, сильно саднила, но боярин вымученно улыбался. Иван с досадой фыркнул, дурак, испортил такое развлечение!

Уйти Федоров не рискнул, остался за столом, мучаясь до конца пиршества. Перед тем как удалиться, Иван Васильевич вдруг участливо поинтересовался:

– Не обжегся ли, Михаил Андреевич?

– Нет, нет, – спешно замотал головой тот.

– А мне показалось, обжегся…

– Только самую малость, государь. – У Федорова дрожали ошпаренные руки, а на глаза наворачивались непрошеные слезы.

– Завтра придешь ли? Или в обиде на моего холопа? Не то велю его самого в кипятке сварить.

Очень хотелось боярину согласиться с таким наказанием, но снова закивал головой:

– Приду, государь, как не прийти…

Только Басманов, сидевший рядом, слышал, как Иван недовольно пробурчал:

– Дурак.

Это недовольство не сулило бедолаге ничего хорошего. Но не явиться на пир к государю боярин не мог. Лучше уж быть обваренным, да живым, чем целым, но удушенным.

И снова галдели, смеялись, корчились собравшиеся у Ивана Васильевича. Казалось, вчерашнее происшествие было забыто. Федоров сидел вместе со всеми, хотя и был невесел, все же болели ошпаренные руки. Царь больше не вспоминал о нем, уже это было хорошо.

Но день не закончился для боярина спокойно, уже другой холоп неожиданно… вылил на него щи, теперь уже прямо на голову! Несколько мгновений от боли и ужаса Федоров не мог издать ни звука. Остальные, не сразу осознав, что произошло, а многие и не увидев, продолжали галдеть. Потом изо рта мученика поневоле вырвался вопль. Затихли все, а царь сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и наблюдал за боярином, пытавшимся стряхнуть с лица и шеи остатки вылитого. Федорову не помогал никто, оказавшиеся рядом даже чуть отодвинулись, чтобы и себе не попасть под такую же шутку государя.

Вдруг Иван поморщился:

– Угомони его…

Сказано это было стоявшему ближе других рынде, тот, недолго думая, огрел боярина своей секирой плашмя, и слуги тут же потащили оглушенного вон из палаты.

Такие шутки стали привычными, потому главным на пирах было не попасть на глаза государю, не привлечь его внимание.