– Мое помещение выходит на улицу Короля Сицилии, – прошептал он. – Я проведу вас туда, сударь, и попрошу немного пошуметь, чтобы часовые не сомневались в нашем ужине. Я мог бы провести вас через этот ход, но всегда лучше, когда действуешь открыто, у всех на глазах.

– Я это сделаю и сам, милый Дюкатель, – пробурчал Кроуфорд, кивнув головой. – Отведите поскорей госпожу к известному вам заключенному.

Дюкатель сделал знак, что понял.

– Тогда сюда… Поскольку этот заключенный особый, его не пустили в новое здание. Он в комнате Конде… почти один…

Говоря это, Дюкатель открыл дверь, выходящую во двор, по которому он повел Марианну, в то время как Кроуфорд свернул влево, к так называемому кухонному двору, что подтверждалось сильным запахом пригорелого сала, куда выходило и обиталище консьержа.

Следуя за провожатым, Марианна с отвращением оглядывала приземистые строения, окружавшие этот двор, с разбитыми плитками и без единого дерева, за которыми открывалась собственно тюрьма: высокие, облупившиеся, мрачные стены, прорезанные узкими зарешеченными окнами. Из-за них доносилось какое-то ворчанье, кошмарные стоны, ужасный смех, хрип и храп – все эти звуки опасного и гнусного человеческого сообщества, сведенного здесь преступлениями и страхом. Четыре этажа жуликов, воров, несостоятельных должников, беглых и пойманных каторжников, убийц, все, что собрано агентами полиции среди парижского сброда. Это не была феодальная темница, подобно относительно благородному Венсенну, это не была государственная тюрьма, куда сажали за политические преступления. Это был грязный застенок, где заключенные томились в невероятной тесноте.

– Трудновато было найти ему более-менее спокойный уголок, – сообщил Дюкатель Марианне, проводя ее по лестнице, чьи кованые перила говорили, что во времена герцога Лафорса она была удобной и красивой, но сейчас ее скользкие, побитые ступеньки делали проход опасным. – Надо вам сказать, что тюрьма забита! Впрочем, она никогда не опустеет. Стойте, это здесь, – добавил он, показывая на дверь в глубокой нише.

Через открытое консьержем окошечко проникло немного света.

– К вам пришли, сеньор Бофор! – крикнул он в отверстие, прежде чем отодвинуть засов.

Затем, понизив голос, обратился к Марианне:

– Как оно ни хочется м’дам, но я могу оставить вас тут чуть меньше часа. Больше никак. Я приду за вами перед обходом.

– Благодарю вас, этого вполне достаточно.

Дверь открылась почти без шума, и Марианна, пробравшись внутрь, удивилась открывшемуся ее глазам зрелищу. Сидя по обе стороны грубо сбитого стола, двое мужчин при свете свечи играли в карты. В углу, свернувшись калачиком на одной из трех лежанок, в беспокойном сне стонал третий. Одним из игроков был Язон… Другим – высокий брюнет лет около тридцати пяти, мощного телосложения, с правильными чертами довольно красивого лица, насмешливым ртом и черными глазами, живыми и проницательными. Увидев вошедшую женщину, он сейчас же встал, в то время как пораженный ее появлением моряк продолжал сидеть с картами в руке.

– Марианна! – воскликнул он. – Вы? Но ведь я думал…

– А я думаю, что тебе не помешало бы встать, дружище! – насмешливо проговорил его товарищ. – Тебя никогда не учили, что перед женщиной надо вставать?

Молодой человек едва успел машинально подняться, как получил в свои объятия Марианну, бросившуюся ему на грудь, смеясь и плача одновременно.

– Любовь моя! Я не могла больше вытерпеть! Мне необходимо было приехать!..

– Что за безрассудство! Ты же выслана, может быть, тебя уже ищут…

Он возмущался, но руки его уже обхватили молодую женщину и прижали к себе. На его лице, слишком продубленном всеми ветрами океана, чтобы несколько недель заключения могли заставить его побледнеть, голубые глаза сияли радостью, которую его рот, похоже, отказывался признать. Его выражение, слишком душераздирающее для такого сильного мужчины, напоминало обиженного ребенка, который ничего не ждал и которому Санта-Клаус принес груду самых красивых игрушек… Он смотрел на Марианну, не в силах выговорить ни слова, и внезапно осыпал ее пылкими поцелуями. Что касается молодой женщины, то она не противилась, закрыв глаза, умирая от счастья. Она не замечала, что держащий ее в объятиях человек очень грязный, плохо выбрит, ибо брадобрей появлялся редко в этой ужасной гостинице, и в камере стоит неприятный запах. Для нее, видимо, даже рай не мог предложить ничего лучшего.

Стоя, один в дверях, другой у стола, Дюкатель и заключенный, затаив дыхание, в каком-то оцепенении смотрели на эту неожиданную любовную сцену. Но поскольку казалось, что у нее не будет конца, второй пожал плечами, бросил карты на стол и заявил:

– Ясно! Я здесь лишний! Дюкатель, ты приглашаешь меня на ужин?

– Будь уверен, парень! Прибор для тебя уже стоит!

Этот обмен словами заставил влюбленных немедленно отпустить друг друга, и они с таким сконфуженным видом посмотрели на присутствующих, что заключенный рассмеялся.

– Пошли! Не делайте таких рож! Любовь – это главное, а на остальное наплевать!

Но задетая Марианна испепелила шутника взглядом и с возмущением обратилась к консьержу:

– Неужели было необходимо заставить господина Бофора находиться в обществе людей…

– Таких, как я? Что делать, сударыня, тюрьма набита, и выбирать не приходится! Но мы не такие уж плохие парни, не правда ли, дружище?

– Нет, – сказал Язон, который не мог удержаться от улыбки при виде негодующей мины Марианны, – могло быть гораздо хуже! Позволь представить тебе…

– Брось! – оборвал его заключенный. – Я и сам это сделаю. Перед вами, милая дама, подлинный галерник, как нас называют в ваших салонах, Франсуа Видок из Арраса, уже трижды приговоренный к каторге и на пути к возвращению туда! Примите уверения в совершенном почтении, как пишут в письмах! Пошли, Дюкатель! Я подыхаю с голода.

– А этот? – бросила разъяренная Марианна, показывая на темную массу, по-прежнему шевелившуюся на своем ложе и испускавшую невнятное ворчание. – Вы не берете его с собой?

– Кого? Аббата? Он вообще чокнутый, а говорит только по-испански. Он вас не стеснит! Да его и будить жалко: у него такие красивые кошмары! До скорого!

И, сопровождаемый почти с уважением консьержем, странный заключенный, который, казалось, чувствовал себя как дома, покинул камеру, чтобы идти ужинать к своему тюремщику, словно это была самая естественная вещь в мире.

– Вот это да! – воскликнула Марианна, с изумлением глядя, как он выходил. – Но кто этот человек?

– Он же тебе сказал, – начал Язон, снова обнимая ее, – завсегдатай каторги, постоянно убегающий и снова попадающийся, один из тех, кого здесь называют рецидивистами.

– Он… убийца?

– Нет, просто вор. Убийцей здесь считают меня! – печально сказал Язон. – Что касается его, то это забавный малый, но я ему обязан жизнью.