— И то правда. Светились бы теперь у нас дома. Интересно, а если бы мы их съели, они светились бы у нас в животе? Ты только представь — мы оба ходим, а через одежду изнутри пробивается свет, живот светится и… и потом в туалете…

Оба дружно расхохотались. Он аж до слез. Вытирал слезы рукавом, и раз или два еще его сотрясли приступы судорожного хохота. Потом, обессилев, они затихли каждый в своем кресле.

— Как думаешь, одеяла спасают от чего-нибудь, ведь это всего-навсего старые пледы… — после долгого молчания спросил он.

— У всех окна завешены, посмотри на тот дом, напротив. Наверно, во многих городах есть бомбоубежища. Ты что-нибудь про это слышал?..

Он завел глаза к потолку.

— Мы об этом уже говорили.

— А о чем не говорили?

— Ни о чем.

— Знаешь, что меня больше всего расстраивает? — вдруг спросил он. — Что мы с ней не простились как полагается. Вдруг больше не свидимся.

Она заплакала. Шумно втягивала носом воздух и рыдала все горше. Согнувшись пополам в кресле. Того и гляди, сползет на пол.

— Прекрати, — сказал он и подумал, что не ожидал такой реакции.

— Это ты прекрати, — захлебываясь слезами, выдавила она.

— Ты к ней цеплялась. Вечно вы ссорились, будто больше нечем было заняться.

— Зато ты был чересчур добрый. Ну конечно, хороший у нас только ты, всегда и во всем… Добренький папочка… Тряпка.

Он встал и вышел, чтобы закурить. Из комнаты доносились ее горькие рыдания — так безутешно, навзрыд, плачут только дети. Она что-то бормотала сквозь слезы, а он придвинулся поближе к двери, так, чтоб ей не было его видно, и слушал.

— …не успела родиться, как начала плакать не закрывая рта. Я у медсестры даже спросила, нормально ли это. Будто у нее что-то болело. Плакала и плакала. Другие дети спят, а она плачет-надрывается… Боже, какие же мы все несчастные, беззащитные.

Он привалился к стене, посмотрел вверх. Глаза у него наполнились влагой, а потом одна за другой закапали слезы; отскакивая от шерстяной безрукавки, они мелкими брызгами летели вниз. Впитывались в коврик. Сорвавшийся с сигареты столбик пепла упал туда же, куда слезы, и рассыпался. Он послюнявил средний палец, и пепел пристал к подушечке. Потом стряхнул пепел в аквариум. Вернувшись в гостиную, долго терзал ручку настройки радиоприемника, но до них доносились только шум и треск. Этот треск, словно чье-то нашептывание, успокоил ее. Через некоторое время удалось поймать какую-то радиостанцию, и они напряженно вслушивались, но язык, на котором говорили, им был непонятен. И опять все стихло. Он сел в кресло рядом с ней.

— Ты помнишь нашего Бобика? Сколько лет прошло, как он сдох? — спросил.

Она мысленно подсчитала.

— Года четыре или пять? Этот кобель страшно действовал мне на нервы.

— А помнишь, как он утаскивал к себе на подстилку все что ни попадя? И как сгрыз твой новехонький сапог? — хохотнул он.

— Да уж. Умным его назвать было нельзя. Таскал все подряд… — Она сложила руки на животе и отдалась воспоминаниям. — Больше всего мне нравилось, что приходилось рано вставать — он же требовал, чтоб его вывели. Ты выгуливал собаку, приносил газету и свежий хлеб из «Деликатесов», в булочной был не такой вкусный. Потом выводили еще раз после обеда и когда заканчивался фильм… Надо же, пес организовывал нашу жизнь. У него был свой распорядок, и не дай бог его нарушить. Утром после прогулки обязательно надо было дать ему сухарик. Однажды в магазине не оказалось сухариков — не завезли, пришлось испечь и сразу подсушить в духовке… Ну и дурочка же я была — печь сухарики для собаки! Вообрази только!

Встрепенувшись, чуть не перебивая ее, он возбужденно выкрикнул:

— А помнишь, что сказал ветеринар, когда Бобик попал под машину?

— Сказал, что его надо усыпить, — ответила она.

Он обмяк в кресле, будто с чувством выполненного долга, удовлетворившись этим взрывом эмоций.

— И почему это о животных говорят «усыпить»? Ведь их умерщвляют, — раздраженно заметила она.

— Человек умирает, животное засыпает, не знаю почему.

— Снулые рыбы.

Он вспомнил, что надо выкинуть мертвых рыбок, но не хотелось снова смотреть на этот натюрморт в аквариуме. Потом, решил он.

— У собак свои привычки, — сказал.

— Как и у людей.

— Но у собак они не меняются. Человеческая психика позволяет нарушать ритуалы. А животные к ним приговорены.

Он был доволен тем, как ловко ему удалось это сформулировать.

— Приговорены, — повторил, будто упиваясь звучанием этого слова.

Они замолчали, сидя полуотвернувшись друг от друга в креслах, обтянутых коричневым кожзаменителем, и глядя на окно, плотно завешенное клетчатым пледом. Немного погодя она сказала:

— А все-таки хорошо с ним было… Помнишь, как он норовил по-тихому забраться на диван, хоть и знал, что ему это запрещено. Но залезал, только когда мы начинали ссориться, — хотел, видно, отвлечь внимание на себя…

— Он всегда валялся на диване, стоило тебе выйти за порог, — не удержался он от злорадного замечания.

— Да-а? Неужели? — недоверчиво спросила она.

— А я смолил в комнате. Одну за одной, да, а ты возвращалась и ничего не чувствовала. Курил, попивал себе пивко, а Бобик валялся на диване.

— Думаешь, я не знала, что ты пьешь? Знала, конечно. Просто виду не подавала. И табачную вонь чуяла, только мне было невдомек, что Бобик без меня забирался на диван.

Он встал:

— Кстати, в баре есть пиво.

— А вот это уж дудки, — усадила она его обратно красноречивым жестом, и он послушно сел. — Оставим на потом.

Он почувствовал, как его захлестывает волна злобы.

— На какое еще «потом»? Совсем отупела, не понимаешь? Никакого «потом» не будет.

Она сделала вид, что не заметила этой вспышки гнева, и спокойно продолжила:

— Это она его притащила. Сказала: или я, или он. Помнишь?

С минуту он обиженно молчал, а потом сказал ехидно:

— А ты не знала, как на это реагировать и как себя вести. Она иногда умела проявить характер.

— Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? Думаешь?.. Что ты вообще думаешь, скажи?

— Оставь меня в покое, — он встал и направился в свою комнату. В щелку между одеялом и балконной рамой посмотрел, что делается снаружи. Все то же самое. На улице ни души.

— Сию минуту закрой! Идиот законченный, ничему тебя жизнь не учит… Хочешь, чтоб тебе зенки выжгло? — завопила она, просунув голову в его комнату.

— Мои глаза, и комната моя, что хочу, то и делаю.

Она ушла. Соорудив из колготок что-то наподобие сачка, он принялся вытаскивать дохлых рыбок. Вскоре их набралась целая кучка.