На другой же день произошел скандал. После доклада фельдфебеля о происшествии я его отправил в казарму, а сам прежде всего поехал в лазарет. От бывшего в лазарете доктора я узнал, что переломы руки и ноги крайне сложные. «Просто удивительно, как он умудрился себя так поломать при прыжке через брус», – добавил доктор. Повидав пострадавшего солдата, я поехал в роту. Произведенный мною расспрос полностью подтвердил доклад фельдфебеля. Я сейчас же подал рапорт командиру полка (через батальонного командира), указав в рапорте, что прыгание через брус было мною разрешено.

На другой день поднялась буча: командир корпуса рвал и метал, грозя, что я буду отдан под суд, а что командир полка будет отставлен от командования полком. Признано было нужным послать и на Высочайшее Имя донесение о «чрезвычайном происшествии». Ликвидировано дело было вмешательством начальника штаба округа, доложившего все командующему войсками генералу Драгомирову. Водару было предложено дело не раздувать. Все ограничилось тем, что я получил выговор.

Второй случай был в лагере. У меня в роте был вольноопределяющийся N, окончивший университет. По закону солдаты (не исключая и вольноопределяющихся) имели право иметь на руках книги, которые им разрешали читать ротные (эскадронные или батарейные) командиры. Закон требовал, чтобы на книге была надпись: «Разрешаю! Такой-то ротный командир». Последнее требование очень часто нарушалось, так как бывали книги хорошего издания и, главное, не принадлежавшие солдатам, а получавшиеся ими на прочтение из библиотек или от знакомых. Жизнь выработала отступление от этого требования. Командиры рот писали на отдельном листке, что такая-то книга ими разрешается для чтения, и этот листок вкладывался в книгу. Но были формалисты среди ротных командиров, которые ставили надпись обязательно на книге.

Однажды фельдфебель мне доложил, что вольноопределяющийся N просит меня его принять. Я велел его позвать. Оказалось, что вольноопределяющийся принес из университетской библиотеки книгу о социализме. Он мне доложил, что хочет писать какую-то работу по социализму и просит разрешение иметь у себя принесенную им книгу. Книга эта была учебником в университете, и я дал ему просимое им разрешение, сказав, что на самой книге я никакой надписи ставить не буду, а чтобы он на другой день принес мне заготовленное им разрешение для моей подписи на отдельном листке бумаги. Рано утром на другой день (было воскресенье) меня разбудил денщик и доложил, что приехал жандармский офицер и просит его принять. Приехавший жандармский офицер сказал мне, что получена из Петербурга телеграмма о том, что там арестован очень опасный революционный деятель-террорист, и из его бумаг выяснилось, что его родной брат N служит вольноопределяющимся в Тираспольском полку, у меня в роте; что он, приехавший жандармский офицер, получил приказание от своего начальства немедленно отправиться ко мне, произвести обыск у вольноопределяющегося N и его арестовать, даже если ничего компрометирующего не будет найдено. Последнее он объяснил тем, что его брат исключительно опасен и надо принять самые решительные меры для выяснения всех тех, с коими он имел сношения, и их допросить.

Я оделся, и мы пошли в палатку вольноопределяющегося. При обыске присутствовал еще фельдфебель. Книга о социализме обратила на себя внимание жандармского офицера. Мое заявление, что эта книга мною разрешена для чтения вольноопределяющемуся N, его не удовлетворило. Книга была отложена в сторону и вместе с найденной перепиской вольноопределяющегося взята была офицером для просмотра в жандармском управлении; сам вольноопределяющийся был арестован и увезен в карете жандармским офицером. Я, конечно, сейчас же подал рапорт о случившемся. Дня через два я был вызван генералом Водаром и получил от него жестокий нагоняй за разрешение читать вольноопределяющемуся явно вредную книгу.

Этим дело не кончилось. После ареста вольноопределяющегося про него долго не было ни слуха ни духа. Наконец, примерно через месяц он явился ко мне, а сопровождавший его жандармский унтер-офицер вручил мне пакет на имя командира полка. В присланной бумаге сообщалось, что расследование выяснило полную непричастность вольноопределяющегося N к преступной деятельности его брата, что с него снимаются все подозрения и он возвращается в полк. Казалось, что все закончилось благополучно, но это было не так. Подошло время держать экзамены на прапорщика запаса вольноопределяющимся, и я удостоил допущения к ним вольноопределяющегося N, отличавшегося безукоризненным поведением, хорошей строевой выправкой и отлично подготовившегося к экзаменам.

Через несколько времени от командира корпуса, через начальника дивизии, последовал грозный запрос, как это мог капитан Лукомский удостоить «к держанию экзамена на офицерский чин вольноопределяющегося, брат которого оказался террористом?» Попутно была сделана серьезная нахлобучка начальнику дивизии и командиру полка, а относительно меня было сказано, что Водар требует строжайшего расследования, «дабы принять соответствующие меры для пресечения легкомысленного и преступного попустительства со стороны капитана Лукомского».

Я ответил на это подробным рапортом с указанием, что вряд ли допустимо кого-либо карать за преступную деятельность хотя бы родного брата, и настаивал на допущении вольноопределяющегося к экзамену. Поднялся целый скандал. Водар угрожал меня истереть в порошок. Положение стало серьезным, и я поехал к генерал-квартирмейстеру штаба округа и доложил ему все дело. Он меня слегка пожурил за то, что я «задираюсь», но обещал поехать к Водару и поговорить. В результате был привлечен для дачи заключения прокурор военно-окружного суда, и вольноопределяющийся N получил разрешение держать экзамен на прапорщика запаса. Генерал Водар за всю эту историю одно время на меня дулся, но потом все обошлось. Командир полка был в панике и, когда все кончилось благополучно, объяснил счастливое для меня окончание дела только тем, что я офицер Генерального штаба, которого даже Водар не посмел тронуть.

Третий случай был там же, в лагере. У меня в роте было три жидка, которые своим «подпрыгиванием» всегда портили строй. Как я их ни натаскивал, ничего не выходило. Наконец, потеряв терпение, я приказал фельдфебелю заняться их «маршировкой» по воскресеньям на задней линейке лагеря. Не знаю, вследствие ли воздействия фельдфебеля, который вряд ли был доволен этим праздничным развлечением, или сами жидки приложили старание, но на третье воскресенье они маршировали уже вполне удовлетворительно.

У меня в этот день было сильное расстройство желудка. Почувствовав «позывной приступ», я двинулся в будочку за задней линейкой. По дороге, увидев марширующих сынов Израиля, я приостановился и, убедившись в успехе, их поблагодарил и сказал, что «приватное для них обучение» кончается. Они ответили громким «Покорно благодарим, ваше высокоблагородие». Я здесь задержался еще разговором с фельдфебелем, как вдруг из какой-то боковой дорожки появился генерал Водар. Увидев трех жидков, он меня спросил: «Что вы тут с ними делаете?»

Пришлось все доложить. А надо сказать, что Водар не разрешал по воскресеньям сверхурочных занятий с солдатами. Получился для меня конфуз. А тут еще Водар заметил на задней линейке двух солдат, что-то мывших под краном. Это также было запрещено, и для стирок были на задней линейке устроены под навесом особые прачечные. Но солдаты часто предпочитали полоскать белье прямо из-под крана. «Эй, вы, какой роты?» – крикнул генерал Водар. «Так что, 16-й, Ваше Высокопревосходительство», – последовал ответ. «Значит, капитан Лукомский, это ваши молодцы! Двойное неисполнение моих приказаний».