Осветили меня прожекторами а я стоял на дороге в джинсах и робе, с огромным прискорбным рюкзаком за спиной, и спросили:

– Куда вы идете? – а именно это у меня спросили год спустя под софитами Телевидения в Нью-Йорке, «Куда вы идете?» – Точно так же как не можешь объяснить полиции, не можешь объяснить и обществу «Мира ищу».

Это имеет значение?

Обождите и увидите.

P. S. Вообразите себе что рассказываете одной тысяче неистовых токийских змеиных танцоров на улице что вы ищете мира хоть в параде участвовать и не будете!

Мехико – великий город для художника, где он может раздобыть себе жилье подешевле, хорошую еду, много веселья вечерами по субботам (включая девушек на съём) – Где он может прогуливаться по улицам и бульварам беспрепятственно а значит в любой час ночи и славные маленькие полицейские отворачиваются занимаясь своим делом то есть обнаружением и предупреждением преступности – Своим мысленным взором я всегда помню Мехико веселым, возбуждающим (особенно в 4 пополудни когда летние грозы подгоняют народ по блестящим тротуарам где отражаются голубые и розовые неонки, спешащие индейские ноги, автобусы, плащи, сырые бакалейные лавчонки и сапожные мастерские, милое ликование женских и детских голосов, суровое возбуждение мужчин до сих пор похожих на ацтеков) – Свет свечи в одинокой комнате, и писать о мире.

Но меня всегда удивляет когда я приезжаю в Мехико и вижу что позабыл некую безотрадную, даже скорбную, тьму, вроде какого-нибудь индейца в порыжевшем коричневом костюме, в белой рубашке с открытым воротом, ждущего автобус курсирующий по Сиркумваласьону с пакетом завернутым в газету («Эль Диарио универсаль»), а автобус переполнен сидящими и висящими на ременных петлях, внутри темно-зеленый сумрак, лампочки не горят, и будет везти его потряхивая на грязных выбоинах закоулков целых полчаса на окраину глинобитных трущоб где навсегда повисла вонь падали и говна – А упиваться пространным описанием тусклости этого человека нечестно, в сумме своей, незрело – Я не стану этого делать – Его жизнь есть кошмар – Но неожиданно видишь толстую старуху-индеанку в платке которая держит за руку маленькую девочку, они идут в пастелерию[89]за яркими пирожными! Девчушка рада – Только в Мехико, в сладости и невинности, кажется что рождение и смерть чего-то вообще стоят…

Я приехал в город автобусом из Ногалеса и сразу же снял себе саманную хижину на крыше, обставил ее по-своему, зажег свечу и сел писать о спуске-с-горы и дикой неделе во Фриско.

Между тем, внизу, в мрачной комнате, мой старый 60-летний друг Билл Гэйнз составлял мне компанию.

Он тоже мирно жил.

Медлительный, все время, вот стоит он ссутулившийся и костлявый всегда в непрерывных поисках в пиджаке, в тумбочке, в чемодане, под ковриками и газетами своих нескончаемо закуркованных запасов дури – Он говорит мне

– Да сэр, мне тоже нравится жить мирно – У тебя наверно есть твое искусство, как ты говоришь, хоть я в этом и сомневаюсь, – (поглядывая на меня из уголка очков чтобы проверить как я воспринял шутку), – а у меня есть моя дурь – Пока у меня есть моя дурь я доволен тем что сижу дома и читаю «Очерк истории цивилизации» Г. Дж. Уэллса который перечитывал уже раз сто наверное – Доволен что у меня чашечка «Нескафе» под боком, иногда бутерброд с ветчиной, моя газета и хороший ночной сон с несколькими колесиками, хм-м-м-м-м —

«Хм-м-м-м» это то где, заканчивая фразу, Гэйнз вечно издает свой низкий торчковый стон, вибрирующий и будто какой-то тайный смех или удовольствие оттого что он так хорошо закончил фразу, ударом на базу, в данном случае «с несколькими колесиками» – Но даже когда он говорит «Я наверно пойду спать» то прибавляет это «Хм-м-м-м» поэтому понимаешь что это его манера петь то что он говорит – Ну, вообразите себе например индийского певца-индуса который именно так и делает под бой тыкв и дравидских тамбуринов. Старый Гуру Гэйнз, на самом деле первый из множества персонажей которых мне суждено было узнать с того невинного времени по сию пору – Вот он идет шаря по карманам домашнего халата разыскивая затерявшуюся кодеинетту, забыв что он уже съел ее вчера вечером – У него есть типичный мрачный торчковый гардероб с зеркалами на каждой скрипучей дверце, в котором висят видавшие виды пиджаки из Нью-Йорка с такой крепкой подкладкой карманов что ее можно выпаривать в ложке после 30 лет наркомании —

– Во многом, – говорит он, – есть очень большое сходство между так называемым наркотом и так называемым художником, им нравится оставаться в одиночестве и удобстве при условии что у них есть то чего они хотят – Они не носятся как угорелые ища чем бы заняться потому что у них все внутри, они часами могут сидеть не двигаясь. Они чувствительны, так сказать, и не отворачиваются от изучения хороших книжек. И посмотри вон на тех Ороско которых я вырезал из мексиканского журнала и повесил на стену. Я изучаю эти картинки постоянно, я их люблю – М-м-м-м-м.

Он отворачивается, высокий и колдовской, готовясь делать бутерброд. Длинными тонкими белыми пальцами отщипывает ломоть хлеба с таким проворством какое может быть только у пинцета. Затем укладывает на хлеб ветчину погрузившись в медитацию занимающую чуть ли не две минуты, тщательно разглаживая и перекладывая. Потом сверху он кладет другой хлеб и несет сэндвич к своей постели, где усаживается на краешек, закрыв глаза, не зная сможет ли съесть это и улететь по хм-м-м-м.

– Да сэр, – говорит он, снова принимаясь рыться у себя в ночной тумбочке ища старую ватку, – у торчка и художника много чего общего.

Окна его комнаты выходили прямо на самый тротуар Мехико где проходили тысячи хепаков и детей и треплющихся людей – С улицы видны были его розовые шторы, похожие на шторы персидской фатеры или комнаты цыганки – Внутри вы видели разбитую кровать продавленную посередине, тоже накрытую розовой шторой, мягкое кресло (старое но его длинные паучьи ноги удобно торчали оттуда и покоились почти что на самом полу) – А дальше «горелка» на которой он кипятил воду для бритья, просто старая электронагревательная лампа перевернутая вверх ногами или типа этого (я точняк не могу вспомнить диковинного, совершенного, но простого устройства до которого мог додуматься только мозг торчка) – Затем печальное ведро, куда старый инвалид писал и вынужден был ходить каждый день наверх и опорожнять его в единственный сортир, работа которую я за него выполнял всякий раз когда живал поблизости, как теперь было уже дважды – Каждый раз когда я поднимался с этим ведром пока тетки со всего дома таращились на меня я всегда вспоминал изумительную буддистскую поговорку: «Я припоминаю что в течение моих пяти сотен предыдущих перерождений одну жизнь за другой я тратил на практику покорности и учился смотреть на свою жизнь так смиренно будто она некое святое существо призванное страдать терпеливо» – Еще более непосредственно, я знал что в моем возрасте, 34, лучше помогать старику чем злорадствовать в праздности – Я думал о своем отце, как помогал ему дойти до туалета когда он умирал в 1946-м. Нельзя сказать чтобы я был образцовым страдальцем, я идиотски нагрешил и глупо нахвастался больше чем мне было отпущено.