Все воззрились на государыню, на дело рук своих, ума своего. Хохот грянул так дружно, так весело, что, кажется, крыша над домом подскочила.

Работа была прекращена, корабль разобран и отправлен в печи.

Марина Юрьевна все еще веселилась, когда к ней пришли ее бернардинцы.

– Ваше величество, только что скончался святой отец Бенедикт Ансерын.

– Уж не наш ли смех его убил?! – ужаснулась Марина Юрьевна.

– О нет, ваше величество! Его убили тоска и Россия.

Вечером резко спала вода. Люди вышли во двор.

В ясном апрельском небе луна наливалась северным ледяным светом и вдруг у всех на глазах… растаяла.

Искали облака и не находили, но и луны не было!

– В небесах чудо за чудом, а жизнь наша никак не меняется, – сказала раздраженно Марина Юрьевна и удалилась в свои покои.

Она устроилась у печи и пожелала остаться в комнате одна, без свечей.

Язычки огня бежали по поленьям, и это было похоже на скачущих всадников, на герцы.

Вдруг Марина Юрьевна почувствовала, что ее взяли за левую руку и пощекотали ей ладонь. Она обмерла. Ведь никого рядом не было.

Домовой?

Русский домовой?

«Стало быть, я русская? Как же не русская, если русский домовой признал?»

Радостно встрепенулась, ударила в ладоши, позвонила в колокольчик, созывая фрейлин. Света, улыбок, польского умного, блестящего общества!

О домовом же – никому!

В конце мая до Ярославля дошел слух: в Москве дважды за один день сотрясалась земля.

Соглядатаи Мнишка приметили: в ярославских церквах народу прибыло. Русская земля – земля прочная, попусту трястись не станет, а коли она, твердыня Господня, поколебалась, младенцу понятно – грядет Страшный суд.

Через малое время известие не менее невероятное пристав Иоаким шепнул:

– Царь Шуйский приказал: сандомирского воеводу, и дочь его, и сына, и брата, и сына брата, и всех родственников, всех высокородных, почтенных людей везти на границу, пусть идут по своим домам.

– Ай да земли трясение! – радовался старый Мнишек. – Вот чудо так чудо! А мы все на небо глядим, на луну!

Однако на дворе все тот же Ярославль, и на другой день, и на третий…

Вдруг в полдень литавры, трубы, народ побежал к Спасскому монастырю, с горы глядеть, кто приехал.

А приехали польские послы Гонсевский и Олесницкий, задержанные в Москве еще со времени убиения царя Дмитрия Иоанновича, ныне же отпущенные в Польшу. От короля Сигизмунда на смену старому посольству говорить о мире приехали посланники пан Витовский и князь Друцкой-Соколинский. Слух пристава Иоакима оказался чистой правдой.

Горе и радость обуяли польский дом. С Мнишком уезжало сто десять человек. Москали не были так широки, чтоб отпустить всех. Двести человек оставались в заложниках, а с ними надежда, что им тоже выйдет воля, не от Шуйского, так от царя Дмитрия. Царь Дмитрий побил воевод Шуйского под Волховом, взял обоз, пушки, знамена… Поставил телеги в шестнадцать рядов и как пошел, так недружное московское войско и рассыпалось, будто мешок гороха.

То говорилось всем, а избранным на ушко иное: не крепки москали совестью, изменой добыта победа. Перебежчик Ванька Лихарев показал дорогу, по которой увозили пушки… Но для русских хуже перебежчиков их собственные воеводы. В первый день москали устояли, побили Рудского, Велигловского, а на другой день царев брат Дмитрий Шуйский решил пушки спасать. Пушки увезли с поля, увезли и отвагу. Слава победы досталась Рожинскому. Да и впрямь молодец, коли нагнал страха на царедворцев Шуйского.

Послы не без восторга рассказывали и о царе Дмитрии. К их величеству после боя шляхта явилась деньги требовать. А их величество засмеялся и обе руки войску подал:

– Я не могу царствовать в России без вас, достойных быть подножием престола Царя Небесного. Если Бог посадит меня на престол Москвы, я никогда не разлучусь с вами, поляки. Вот мое крепкое царское слово перед Богом и перед вами: в одном городе будет у меня поляк, в другом – русский. Верните мне мой престол. Хочу, чтобы все золото и все серебро, какое есть в России, было ваше, я удовольствуюсь одною славой.

19

Тронулись. Плакали оставшиеся. Хмурились, не умея иначе скрыть радости, получившие свободу.

«Серое деревянное русское кружево русского города! Как же оно наскучило! Может, через годы и вспомнится, еще и милым покажется, но теперь огня бы на все это!» Марина Юрьевна покосилась на Барбару Казановскую, та ехала зажмурив глаза.

– Что с тобой? – спросила царица.

– Боюсь проснуться в постели на соломе.

– Тогда не открывай глаз. Русские могут передумать…

И сама закрыла глаза. Бог с ними, с Волгой, с Которослью, с пригожими стрельцами.

Перед глазами явился иной поезд.

В ее карете у ног сидел глазастый арапчонок, играл с обезьянкой. Она восседала на серебряном золоченом троне, а напротив нее – не пышнозадая громадная Казановская, но княгиня Сохачевская, у которой кровь, кажется, и в самом деле была голубая.

Карета тоже была не из скрипучего дерева, но золоченая, горящая, как солнце, обитая изнутри красным ярким бархатом, с парчовыми подушками в жемчужных узорах.

Впереди кареты триста гайдуков, играющих на флейтах. Перед гайдуками – тысяча первейших в государстве людей. Хоть зубы себе сотрите в бессильной ярости, но ведь шествовали! Прошлого не закопать, не утопить, не сжечь. Шествовали, гордясь, что удостоены чести. У отца был гусарский конвой, родственники ехали на конях в роскошной сбруе: удила золотые, стремена серебряные, седла на ковровых чепраках или на шкурах рысей и барсов.

Отец скакал у дверей кареты на аргамаке, в багряном парчовом кафтане на соболях, шпоры и стремена из литого золота, с бирюзовыми каменьями.

Лакеев на запятках кареты – шестеро, все в изумрудных бархатных кафтанах, в алых суконных плащах, за каретою двести алебардщиков-немцев в изумительно благородных вишнево-фиолетовых кафтанах…

– Мост! – сказала Казановская.

Колеса загремели по деревянному настилу. Доски были белые, свежие. Мост, видимо, навели совсем недавно, река бурлила.

– Последняя вода нашей ссылки под нами, – сказала Марина Юрьевна.

– Я только вчера узнала, – встрепенулась Барбара, – Ярославль, оказывается, отстроен полькой.

– Полькой?!

– Ну да! Город сгорел дотла девятого июля пятьсот тридцать шестого года. Отстроить его повелела государыня Елена Глинская.

Помолчали.

– Вернусь на престол, выстрою Ярославль из камня.

Жесткий кошачий взгляд уперся в Барбару, Барбара не посмела ни улыбнуться, ни дыхания перевести.