— Фанни! Марта!

Я окончательно растерялся. Казалось, дом тянулся во все стороны на неизмеримые расстояния; я устал, будто пробежал не одну милю.

— Марта!

Тишина отозвалась эхом. Кажется, где-то далеко-далеко зазвенела музыка. Спустя миг я ее узнал. — Марта!

Мой голос сорвался на высокой панической ноте, и я вслепую побежал вперед, колотя руками по стенам, в отчаянной мольбе выкрикивая ее имя. Я свернул за угол и уткнулся прямо в дверь, коридор неожиданно кончился. Страх рассеялся, будто никогда и не существовал, сердце забилось медленнее, почти ровно, я взялся за фарфоровую ручку, и за дверью открылся холл.

Там были ступени — я не понимал, как мог пропустить их, когда проходил здесь в первый раз, — и я увидел лунный свет, лившийся из маленького витражного окна, отражаясь на полированном дереве. Свет был такой яркий, что я даже различал цвета: вот красное пятно на перилах, пара зеленых ромбов на ступенях, голубой треугольник на стене… а наверху лестницы обнаженная фигура, прелестная линия ее бедра мерцала лиловым, синим, бирюзовым, ниспадающий водопад волос — как темная вуаль, наброшенная на лик ночи.

Лицо в тени, но лунный свет высветил один глаз, придав радужной оболочке переливчатый блеск. Она замерла, будто кошка перед прыжком; я видел, как напряглась ее белая шея, мышцы натянулись, как у танцовщицы, видел изгиб ее ступни, каждый нерв ее тела был как струна, и я исполнился благоговейного ужаса перед этой неземной красотой. Несколько секунд я был слишком поглощен видением, не в силах даже вожделеть. Но вот я сделал шаг навстречу, и она отпрыгнула от меня с тихим смехом и помчалась по ступеням, а я — за ней. Я почти поймал ее; помню, как ее волосы коснулись моих пальцев, пробудив во мне жаркую дрожь желания. Она была проворней и ускользала от моих неуклюжих объятий, а я тяжело бежал следом. Добравшись до верхней ступени, я, кажется, услышал ее смех, дразнящий меня из-за двери.

Я тихо застонал в предвкушении, обострившееся напряжение толкнуло меня к двери (ручка была из бело-голубого фарфора, но я не успел это осознать). Я начал срывать с себя одежду, не успев войти, оставляя сброшенные шкуры (пальто, рубашка, галстук) на лестнице. Открывая дверь, я уже почти разделся, оставшись в носках, шляпе и одной штанине, и был слишком поглощен попытками избавиться от нелепых остатков одежды, чтобы обращать внимание на обстановку. Память подсказала, что я уже бывал здесь — в комнате из моих снов, ее комнате, комнате моей матери, кою некая насмешливая колдунья перенесла в дом на Крук-стрит. В тусклом свете прикрытой колпаком свечи я различил детали, которые помнил с того первого ужасного дня, терявшие всякое значение от присутствия Марты: туалетный столик с флотилией баночек и бутылочек, парчовое кресло с высокой спинкой, на нем небрежно брошенный зеленый шарф, на полу еще один забытый шарф, на кровати платья — смятая груда кружев и тафты, и узорчатой парчи, и шелка…

Я все это заметил разве что глазами вожделения. Я не чуял опасности, не предвидел дурного, лишь по-детски чувствовал, что все происходит правильно и радовался чисто физически, прыгнув на кровать, где меня уже ждала Марта. Вместе мы катались в платьях, мехах и накидках, сминая старинное кружево и раздирая дорогой бархат в нашей молчаливой борьбе. Я случайно задел рукой прикроватный столик, смахнув кольца, ожерелья и браслеты на пол; я смеялся, как сумасшедший, зарываясь лицом в сладость ее пахнущей жасмином плоти, целуя ее, не в силах пропустить хоть дюйм ее кожи.

Когда схлынуло первое неудержимое безумие и вернулась способность ясно мыслить, я смог насладиться ею медленно, не спеша. Обнимая ее, я ощутил, как холодна ее кожа; губы бледные, как лепестки, дыхание — легкое дуновение студеного ветра.

— Бедная, любимая, ты больна? Ты такая холодная. Ее беззвучный ответ льдом обжег мою щеку.

— Дай я тебя согрею. — Мои руки обхватили ее, лоб Марты прижался к ямке на моей шее. Ее волосы были чуть влажные, дыхание лихорадочное и учащенное. Я натянул на нас обоих одеяло, дрожа после страсти, и, сняв с цепочки на шее пузырек с хлоралом, вытряхнул десять горошин. Проглотив пять сам, я отдал Марте оставшиеся. Положив их в рот, она сморщилась, уголки губ опустились, и при виде этой до странности детской гримаски я невольно улыбнулся. — Вот так, все будет хорошо, — нежно сказал я. — Скоро станет тепло. Просто закрой глаза. Шшш. Закрой глаза и поспи.

Она прильнула ко мне, и я вспыхнул от нежности; она была такой юной, такой чувствительной, несмотря на показное самообладание. Я мягко перебирал ее спутанные волосы.

— Все хорошо, — прошептал я, подбадривая не только ее, но и себя. — Теперь все хорошо. Все кончилось. Теперь мы вместе, любовь моя, мы оба можем отдохнуть. Попробуй расслабиться.

И некоторое время мы отдыхали, а свет все слабел и наконец погас. И ненадолго Бог тоже уснул…

Должно быть, я задремал; столько впечатлений, что теперь уж и не вспомнить. Я купался в жасмине и хлорале, разум мой плыл по течению, а проснувшись, я обнаружил, что, хотя под одеялом тепло, Марты рядом нет. Я сел, щурясь от света, что пробивался сквозь шторы, — свеча давно догорела. Я смутно различал детали обстановки: изобилие кружева и бархата серебряным прахом застыло в лунном свете, склянки и бутылочки на туалетном столике поблескивали, как сосульки на фоне темного дерева.

— Марта?

Тишина. Комната ждала. Что-то шевельнулось у холодного очага — я резко обернулся, сердце колотилось… Ничего. Лишь хлопья сажи в трубе. Камин скалился из-за медной решетки.

Я вдруг представил, что я один в доме. Охваченный ужасом, я вскочил на ноги, одеяло упало с плеч, я выкрикивал ее имя в надвигающейся истерике:

— Марта!

Что-то сжало мою ногу, что-то холодное. Я закричал в отвращении и отпрянул от кровати, но оно держало крепко, сухие хрупкие чешуйки терлись о мою кожу.

— Ma-ар… а-а-а!

Я неистово извивался, пытаясь отцепить это что-то замерзшими пальцами… Я услышал громкий треск рвущейся ткани, почувствовал смятое кружево в дрожащих руках и слабо рассмеялся: мои ноги запутались в складках платья, что лежало на кровати, а теперь оказалось на полу — груда растрепанных нижних юбок и разорванный ровно посередине блестящий корсет.

Я пробормотал насмешливо:

— Платье. Сражался с платьем.

Но меня потрясло, как дрожал голос. Внезапно меня замутило, и я закрыл глаза, прислушиваясь к ударам сердца; оно билось все медленнее, в такт с дергающимся левым веком. Через некоторое время я смог вновь открыть глаза и, заставляя себя мыслить здраво, подошел к камину и попытался разжечь огонь. Марта скоро вернется, говорил я себе. Через минуту она войдет в эту дверь… а если и не войдет, нет причин думать, что эта комната — эта комната, ради всего святого, — может чего-то от меня хотеть, как хотела комната матери много лет назад… и хотеть чего? Жертвы, быть может? Признания?

Смешно! Это даже не та комната.

И все же что-то было в тишине, что-то почти злорадное. Я возился с камином, борясь с желанием обернуться на дверь. Я чиркнул спичкой, и на миг комната вспыхнула красным. Огонек задрожал и погас. Я выругался. Снова. И еще раз. Наконец мне удалось вдохнуть в пламя мерцающую жизнь; занялась бумага, потом дерево. Я оглядывался вокруг, на стенах плясали гигантские тени. Я повернулся спиной к очагу, чувствуя робкое тепло разгорающегося пламени и торжествуя.